Бенно Брем, долговязый восемнадцатилетний юноша в слишком коротких брюках, быстро шагает и глупо улыбается. Он забыл, что у него серое невыспавшееся лицо, глаза, обведенные красной каемкой, и некрасивые впалые щеки, и еще основательнее Бенно забыл, что у него большие оттопыренные уши, желтые зубы и что его маленький нос, на седловине которого очки отпечатали красную полосу, комичнейшим образом торчит где-то высоко над верхней губой; он забыл — обычно он хорошо это помнит, — какой у него широкий рот, какая короткая шея. Он улыбается, его бледно-голубые глаза смотрят отсутствующим взглядом. Ему видится, что на нем алый бархатный, шитый золотом камзол, в руках — обнаженная шпага, только что вспоровшая грудь противнику; он глубоко дышит, полный отваги, счастливый, а любимая графиня с замиранием сердца ждет его, победителя, и грудь ее вздымается высоко.

Ах, нехорошо так сладко мечтать! В квартире Бремов, и особенно в столовой, атмосфера насыщена с трудом подавляемой враждебностью; вся комната пропиталась тяжелым духом только что сваренной капусты с рисом и сахаром, противной на вкус и на запах. Почтовый чиновник Брем сидит, покуривая, за газетой; его старая куртка расстегнута, под ней видна шерстяная рубашка. Мать, длинная и тощая, плаксиво выговаривает сыну за то, что вкусная еда стынет; она не перестает вязать, глядя пустым, усталым от работы взглядом в угол, где, казалось, ничто не может привлечь ее внимания, разве что серая паутина под потолком, а младший брат уткнулся в грязные книжки-выпуски, в которых рассусоливается романтическая судьба знаменитого героя-разбойника; не в меру затянувшееся повествование уже насчитывает две тысячи четыреста страниц. Все молчат, и каждый одной уже жалкой своей особой как бы упрекает другого в том, что в жизни ничего не достигнуто, что этот другой ему мешает и толкает на дно, не то все сложилось бы иначе. Бенно чувствует себя уничтоженным, потерянным. Нет, никогда он не носил, никогда он не будет носить алого бархатного камзола. Он связан навеки с этими людьми, которые ненавидят его за то, что он зарабатывает так мало денег, а дома всегда с головой «зарывается» в книги, и которых более счастливые, богатые, знатные люди втихомолку или вслух поносят. Сегодня дома была горячая еда, и это вконец огорчило его — он не мог, как обычно, и читать и поглощать свой ужин, соединяя два удовольствия: восторг и насыщение, медленное наполнение желудка плохо пережеванным хлебом со свиным жиром и дешевой колбасой. От этого в воздухе носились плохие запахи, которых не замечали только оттого, что каждый из присутствующих в равной мере был их источником. Но даже эта невоздержанность была счастьем, так как весь день Бенно мог отправлять свои естественные потребности лишь второпях и украдкой.

Он ел, а жара и зловоние душили его, усталость усыпляла сознание. Он совершенно машинально читал объявления — последнюю страницу газеты, которую держал перед собой отец. Он до того отупел, что дважды прочел одно объявление и начал читать в третий раз, прежде чем осмыслил его. «Дузэ» — кто из его близких понимал, что означает это слово? Все они так невежественны, что ровно ничего не знают о Дузэ; только он знает, что это имя великой французской актрисы и что оно выговаривается «Дюс»[6]. Но когда он понял смысл объявления, все его чувства сплелись в один узел — напряжения, ожидания, яркого счастья: значит, ее можно увидеть, он увидит ее сегодня же, сегодня вечером. С трудом подавляя счастливую улыбку, он, как бы невзначай, остановил взгляд на том объявлении, в котором напыщенным языком балаганного зазывалы возвещалось, что «Дузэ киноискусства» сегодня вечером будет играть в синематографе «Универсум», в фильме, которому нет равного в мире, в колоссальной глубоко трагической драме «Искупленное смертью».

Как только он поел, как только отошли с грехом пополам ноги и спина, все еще порядком одеревенелые после десятичасового стояния, Бенно поднялся и заявил, что уходит.

— Куда? — спросила мать.

Он иронически ответил, что очень рад такому проявлению интереса к своей особе. Уходит — и все тут. Но тотчас же, уступая рабскому чувству, доставшемуся ему в наследство от многих поколений, прибавил, что, пожалуй, отправится в «Универсум». И пока мать жаловалась на его дерзость, он поспешил к вешалке, провожаемый сердитым взглядом отца, который, как всегда, кончил тем, что уничтожающе пожал плечами, так как давно уже отказался воспитывать этого субъекта. Надев пальто, он с радостью ощупал еще не открытый пакетик изюма, слипшейся немытой коринки, — он купил ее после обеденного перерыва, по дороге в свой магазин, чтобы полакомиться вечером за чтением. Затем он зашел в душную спальню, в которой устоялся теплый, сладковатый и спертый воздух и которую он делил с братом, и поднял с расстеленной уже кровати мягкое мурлыкающее существо, кошечку, свою любимицу, которая уютно спала там; ему казалось, что он даже в темноте видит ее светлую шкурку и почти голубые умные глаза. Он дал ей имя Клара. Зарыв добытые книги в теплое местечко под одеялом, он сунул свою подружку во внутренний карман пальто — невзирая на ее сопротивление — и затем, подняв воротник, чтобы получше спрятать ее, непринужденно прошел через светлую столовую. От брата, который хотел пойти вместе с ним, он отделался, что-то сердито буркнув, и вышел из дому.

Ночь, холодная и безветренная, обдала его струей свежего воздуха, проникшего в грудь. У него прерывисто забилось сердце, как бы летя навстречу убогому счастью, которое скоро пронижет его. Часы на церкви пробили половину девятого. Значит, демонстрация картины еще не началась. Эту картину крупнейший из шести «театров» городка получил право показывать, по всей вероятности, за внушительную сумму, чтобы загрести еще более внушительную: дань любителей искусства. Гениальное соединение искусства и денег настроило юношу на благоговейное раздумье, ибо у него была привычка, ставшая второй натурой, расценивать любую деятельность с точки зрения сумм, которые она приносила.

Он завернул за угол и торопливо пошел по мягкому снегу, беззвучно пружинившему под ногами. Уже издалека он завидел яркие красноватые огни дуговых фонарей, горевшие в конце улицы над порталом «cinema». Он не употреблял ни пошлого слова «киношка» — словообразование в духе берлинского жаргона, ни названия более высокого стиля — «синематограф», распространенное среди его земляков, а только французское слово «cinema». Звонкое, ударное сочетание трех удачно соединенных чеканных слогов с достаточной силой выражало все необычное и магическое, что заключалось в этом слове. На бегу Бенно надел очки, чтобы его приняли за учащегося и он мог бы получить скидку, которая предоставлялась школьникам на дорогие места. Покупая билет за тридцать пфеннигов, он жадно впился в эффектный портрет демонической актрисы; на ее знаменитом бескровном лице пылали огромные глаза, глаза вампира.

Он сидел и смотрел. На груди у него тихо лежала маленькая мягкая Клара, кошечка, скрытая под пальто и ласкаемая беспокойными руками, которым надо было чем-нибудь заниматься. Прикосновение мягкого меха было приятно кончикам пальцев, очень чувствительным из-за коротких ногтей — Бенно грыз ногти.

Время от времени он доставал несколько слепленных изюминок из своего запаса и смаковал солоноватую едкую сладость; но когда маленькие косточки, которых было так много, застревали в гнилых зубах, надо было, чтобы удалить их, долго отсасывать воздух; раздавались звуки, напоминавшие чириканье, и соседи начинали удивленно прислушиваться. Тогда Брем краснел в темноте, хотя в сущности он никому не мешал. В полумраке мерцали две красные лампы; люди, наполнявшие узкое, как кишка, помещение, дышали и двигались, вертели головами и шаркали. Пианола отбарабанивала нечто вроде марша. А впереди, колеблясь и сияя, чередуя яркий свет и глубокие тени, летящее и твердо очерченное что-то неслось, что-то свершалось — яркая сказка, полная нечистого очарования; она хватала за душу, но грубыми руками. У зрителей уже немного болели глаза, и все же они всем телом участвовали в происходящем, и только дух отдыхал, как бы попав в полосу густого тумана. То, что показывалось на экране, они видели уже не раз. Но им и хотелось видеть всегда одни и те же примитивные события, чтобы удовлетворить собственные примитивные чувства и насытиться дешевой усладой. Зрители требовали не столько смысла, сколько эффектов, а логического обоснования и вовсе не искали…