– Нет, что ты! Он просто сказал: расскажи психу, что ты и кто ты, и если он начнет спрашивать что-нибудь про Азимута или про брата, постарайся ему помочь. Так и сказал: сделай все, что в твоих силах, чтобы ему помочь. И еще сказал, что ты обязательно начнешь спрашивать про Азимута. А брат… Я так и не поняла, почему Эрик так хотел, чтобы ты с ним встретился. Видимо, считал, что он что-то знает про Азимута. Я ему говорю: Рефкат болен, он не разговаривает. А он отвечает – не твоего ума дело, твоя задача – сделать все, чтобы контуженный встретился с одним, с другим или с двумя сразу, любым способом. Типа, я должна сделать для этого все, о чем ты попросишь. А ты попросил узнать насчет той фразы… Ну а когда я нашла эти фотки… я даже не помню, почему он их к себе не забрал, они были в ящике на антресолях, который еще до войны туда поставили, когда мы все вместе жили… Я вспомнила, он их когда-то давно показывал и говорил: вот, мол, исторический момент, через минуту мессия произнесет сакральную фразу… Ну так вот, когда я нашла эти фотки, я начала звонить по телефону на визитке, а там – «набранный вами номер не существует». Ну, а раз звонить мне было больше некуда, я позвонила Эрику. Просто чтобы спросить, есть ли у тебя еще телефон... без обид. Он спросил, зачем. Я рассказала про фотки. А он напрягся сразу весь, приехал ко мне с этим крестиком. Сказал: одень и напросись с контуженным – будет тебе за это обложка. Вот так, да, сразу обложка – хотя я и мечтать не мечтала, думала, только на внутренний пиктор попробуюсь… Он был дико возбужден, все время кричал, что это очень важно. Фотки переснял на смартфон.

– А потом? Что потом? Когда мы оказались в Стране мертвецов?

– А потом… я не знаю. На мне просто был этот крест, вот и все. Я просто очень хотела в «Гедонист». Хотела… еще вчера.

По закону жанра именно в этот момент Лине полагается красиво заплакать. Но она не плачет. Наоборот, она вдруг вскакивает растрепанная на постели, как фурия, и едва не сталкивает меня с кровати:

– А вы все какие-то психи, – произносит она тихим голосом, диаметрально противоположным крику, который подразумевался экспрессивностью движения. – Вы, реально, достали. Вы не даете даже поспать. И дверь ты мне сломал, придурок.

Последняя фраза произнесена с интонацией, предшествующей сексу: «подумать только, какой ты придурок… милый придурок… возьми меня, милый придурок». Я от греха подальше слезаю с кровати, отхожу к окну, такому же серому, как и все, что за ним.

Весела ты, шапка Мономаха! А ведь я мог бы и не брать ее с собой… Но, черт возьми, я уже говорил: я бы ей не отказал, даже если бы она попросила подбросить ее в «Крокус-сити» на шопинг. Слаб человек. Чего уж там.

Но знаете, что самое удивительное? То, что я ей снова верю. Понимаю – из меня довольно хреновый полиграф, особенно судя по последним суткам. И все же: я ей снова верю. Уж и не знаю, почему. Химия.

– А мне показалось, ты и вправду хотела помочь брату, – бросаю ей, уже собираясь.

– Я и вправду хотела помочь брату, – говорит она, пошатываясь на постели маятником Фуко. И теперь наконец-то плачет.

Я выбрасываю в окно оба ее телефона – домашний и мобильный. Забираю с собой два комплекта ключей, чтобы закрыть ее снаружи. Когда-нибудь кто-нибудь ее отсюда выпустит.

– Мать вашу, какого хуя вам всем от меня надо, я просто человек! – всхлипывает она. – Всего лишь человек!

Знала бы ты, солнышко, как мы с тобой похожи. Представь себе: я тоже не небожитель. Пока.

Всего лишь человек… и правда; во всяком случае, теперь-то уж точно я не назову тебя, Лина Шайхутдинова, овцой. Скорее нареку самого себя глупым бараном – отные и присно, и вовеки веков. За то, что к тридцати четырем годам так и не научился отличать зерна от плевел и позволяю двадцатилетним артисткам в овечьей шкуре поиметь себя как тинэйджера... Примерно так я думаю, бегло обыскивая помещение на предмет наличия неучтенных средств связи. Вот, конечно: ноутбук; серенький Wi-Fi-модем от Yota летит с двадцать второго этажа вслед за телефонами. Вроде все.

Итоги ночи просто волшебны. Девушку, которую я действительно знал ребенком, подослал ко мне вовсе никакой не Азимович, а охотящийся за ним Эраст Пороков и его хозяева-онисты. Другое дело, что их действиями тоже мог управлять Азимович. Так это или нет? Узнаем совсем скоро, когда наш герой выкатится на работу из конуры на улице Вилиса Лациса, дом 11, корпус 4, квартира 167. Он не знает, что я знаю, где он живет. А меж тем пару лет назад я как-то раз подпоил Петра Афанасьевича Свиристельникова, пожилого кадровика издательского дома, и переписал адреса всех офисных стукачей. На всякий случай – который как раз сейчас и настал.

– Неучтенных средств связи более не обнаружено! – докладываю непонятно кому шутовским голосом. Потом, обуваясь в прихожей, бросаю в никуда:

– Он бы все равно продинамил тебя с обложкой. Он всех динамит.

Она ничего не отвечает. Уже на пороге вопрошаю столь же безадресно:

– Зачем вы все хотите попасть в этот идиотский журнал «Онанист»? Какой прикол в том, что сто тысяч человек будут знать, какая у вас интимная стрижка? Станете ли вы лучше от того, что тысячи зеков и солдат погоняют на нее утомленного, никчемного и давно не мытого лысого?

На этот вопрос ответа я, разумеется, тоже не получаю. Видимо, я плохо знаю женщин.

…никаких подтвержденных фактов у меня нет. Их не может быть. Тем, кто все это придумал, продумал и осуществил, факты мешали. И, поскольку избавиться от них нельзя, их спрятали. А они умеют прятать. Поэтому вам придется верить. Верить без доказательств, без возможности потрогать руками. Такова уж она, вера. Логика и сомнения тут не работают.

Представьте себе, что окурок уронили в траву. Его можно найти, вот же он, только что упал на подстриженный испуганным таджиком газон. Что может быть проще? Но на газоне очень много окурков, ведь все бросают туда окурки, и даже если ты найдешь похожий, скорее всего, это будет совсем другой окурок. Потому что вы видели, как кто-то бросил его в траву, понимаете? Но потом вас отвлекли, и вы не заметили, как кто-то другой поднял окурок, спрятал в такой, знаете, пластиковый пакет, в котором толкают наркоту, и ушел. Вы не видели, и вот вы роетесь в траве, вы даже знаете, что ищете, но вы не знаете, что ищете в неправильном месте. Вот так они работают, дорогие мои. Они не прячут преступление, они прячут факты. Они говорят: эй, давайте, ищите, и если найдете, мы вам поверим, мы накажем виноватых, только дайте нам доказательства, ведь вы же знаете, что искать, вы же видели, куда бросили окурок. Так вперед, найдите! А в это время незаметный такой мужичок уносит в кармане пластиковый пакет, он уже давно слился с толпой, и у каждого в этой толпе точно в таком же кармане точно такой же пластиковый пакет. Потому что преступлений много, и незаметных мужичков тоже очень-очень много… И попробуй угадай, в каком кармане то, что тебе нужно? Ни за что не угадаешь, это невозможно! Только случайно, но случайности – это их полигон. Они знают там каждую кнопку, каждую шахту, каждую мишень, каждый рубильник. Куда нам тягаться с ними на их территории!

Но иногда даже проверенная и вроде бы безупречная система дает сбои. Это же механизм. Просто он из мяса, из костей, из рабочего времени, из выходных дней и рабочих дней, из зарплат и явочных квартир, из писаных законов и ни хрена не писанных. А механизмы иногда сбоят. Не потому что они плохие, нет. Потому что они – механизмы.

И если вы заблудитесь во дворах христианской локалки и увидите то, что видеть не должны... Понимаете? Вы встретите того мужичка, что поднял окурок из травы. Потому что это сбой… Потому что вас не просто не должно, вас не моглотам быть! А вы вот он, полудохлый от усталости и жары. А тут – мужичонка и хвороста воз!

Сбой…

Мне повезло. Просто повезло, и все.

Так вот, о Героняне.

Ведь все то дерьмо произошло после того, как похожий на грызуна докторишка научился втыкать нам в мозги разъемы. И ведь сработало! Тогда сработало! По-настоящему! У каждого проявилось по-своему, кто-то писал, знаете, эти картины: мазня мазней, но люди могли часами стоять и смотреть на них. Черт его знает, что они там искали, фишка не в этом. Им было не пофиг, понимаете? Они не оставались равнодушными. Потому что это было, как будто кто-то содрал с себя всю кожу и рисовал обнаженными нервами. Я не знаю, как лучше объяснить, мне просто не хватает слов. Не уверен, что для этого вообще существуют слова.