Знаете, эта жара убивает меня…

Все время хочется открыть окно, но фишка в том, что оно уже давно открыто. Просто на улице тот же ад, и разницы не чувствуется.

Все время отвлекаюсь, мысли уносит, как будто кто-то то и дело нажимает на слив, а моя голова, как тупой послушный унитаз, сливает и сливает, сливает и сливает… Без конца.

А мне еще много надо успеть рассказать, я ведь только подбираюсь к самому главному. Я должен успеть, иначе люди так и не поймут, кому они целовали ноги. Не поймут, что на самом деле эти ноги обросли обезьяньей шерстью, которая худо-бедно спрятала копыта. Я просто…

Я не понимаю. Я вас всех не понимаю! Я отказываюсь вас понимать…

Ведь вы – те же люди, которые бегали в бомбоубежища под вой сирен несколько лет назад. Ведь у каждого в семье кого-нибудь убили, каждый видел кровь, у половины, если не больше, эта кровь на руках. Но вы снова делали это! Вы снова целовали ноги омерзительной обезьяне! Как это можно понять? Как это возможно?

И поэтому я должен успеть рассказать. До того, как упаду, выжатый окончательно. До того, как мои мозги спекутся в голове. Потому что я не могу и в этот раз промолчать.

Потому что я хочу быть как все. И не бояться задавать этот наивный вопрос: «Как вы там, ребята?» Не бояться услышать ответ. Я так устал от тишины, от вакуума. Я так вымотался за эти годы. Вы даже не представляете.

Когда вы стояли на беговых дорожках стадионов, закинув головы к небу, и пятка бога топтала ваши созвездия, когда вы все…

Признаться, я никогда не вышибал дверь с ноги, как показывают в американских фильмах. Даже на войне не приходилось. Притом что нас этому учили на каждом занятии по рукопашному бою. Не то чтобы они проводились часто, эти занятия: нет, они прошли всего несколько раз, в самом начале; потом уже было не до того. Но я все равно на всю жизнь запомнил, что на них говорили. Если вкратце, то дверь надо вышибать ударом с доворотом бедра, контакт максимально близко к замку, который собираешься взломать… Вот именно так я и сделал.

Моя первая взломанная дверь открылась легко, как по маслу. Вырванный с мясом замок остался болтаться на косяке вместе с дорогой круглой ручкой, как упрямый поплавок на воде, когда удочку вместе с рыбаком уже давно съели морские хищники. А Лина даже не проснулась.

Я тряс ее неистово, как несуразный советский коноперсонаж Джельсомино, европеоидный мальчик с прической афро, тряс голосом грушевые деревья. Честное слово, сучка как будто материализовалась из моих юношеских парижских воспоминаний: только тогда окружающие меня люди могли дойти до состояния, когда не проснешься даже от труб Страшного суда. Уверен: попытайся я сейчас ей вставить – и тогда она не повела бы и бровью… Этой изогнутой, так хорошо и правильно выщипанной бровью. Мммм-мм. Даже трамадол, обычно сводящий на нет человеческое моджо, словно бы ослабил свою наркотическую хватку – верите вы или нет. Вот ведь незадача…

Продрав наконец глаза, она сразу все поняла.

– Прости, Алекс.

– Я никогда не бил женщин...

– Но я…

– Плевать.

-… послушай…

– Убью, на хрен. – Последнюю фразу я тявкаю инфернальным голосом пса-сыщика Скуби-Ду, героя мультиков, которые смотрит мой ребенок, и комиксов, которые он обязательно будет смотреть, когда научится читать… то есть еслинаучится читать.

Не думаю, впрочем, что мой голос сейчас может содержать какую-либо угрозу. Равно как и вид: разбитая слива лица, окровавленный бинт плюс ушедший в точку зрак. Смешно.

Но Лина – не боец неприятельской армии. Лина – губастая, как молодая Джоли, прошмандовка, которую взяли и использовали. И которая, как и любая губастая прошмандовка, найдет свой резон и в самом использовании, и в разглашении его подробностей.

– Это Эрик, – говорит она, мигая так же невинно, как несовершеннолетняя арабская модель Руби мигала наращенными ресницами в ответ на вопросы о стоимости ее секса с Сильвио Берлускони. – Это все Эрик.

Вот умница, девушка с третьим размером. А я-то, я-то сам не догадался.

– Спасибо за откровение, солнышко. Теперь скажи, как осуществлялась связь. Не половая, а с онистами.

– Он дал мне крестик. Нательный крестик. Я не знаю, что в нем. И не знаю, почему они налетели. Я не подавала никаких сигналов.

Теперь я замечаю, что с шеи этого дьявольского отродья и вправду тянется шнурок, похожий на церковный. Тянется и тонет, конечно же, в том, что… Мммм, он, как живая память о Марии Магдалине, тонет в самой волнующей глубине между двумя полусферами совершенства, стянутыми Agent Provocateur… хотя во время Магдалины еще не было Agent Provocateur.

Зато теперь понятно, зачем ей нужна была фланелевая рубашка. Чтоб я лишний раз не пялился на ее сиськи. Хотя на самом деле никакого крестика я бы между ними попросту не заметил – в таком-то окружении.

Я срываю с нее шнурок, ору в крест «Онисты – пидоры» и выбрасываю в утренний туман через окно спальни. Когда она начинает смеяться, я даже не сразу понимаю, над чем.

– Ты насмотрелся фильмов, – говорит она, глядя на меня так, что я теряю одновременно и голову, и кураж радикального допроса. Так на меня не смотрели уже много лет. С тех самых пор, когда окружающие меня девушки были в возрасте, не предусматривающем меркантилизма и профессионально-деловой оценки потенциального партнера. А Вера… а Вера вообще никогда на меня так не смотрела.

– Черт, – только и могу сказать. – Вот ведь черт.

И тоже смеюсь. Я действительно только что орал в обычный трекер – точку на спутниковой карте, – как будто это жучок из шпионских фильмов.

Долбанный трамадол. Долбанный день, который растянулся уже на сутки и не думает заканчиваться. И, конечно же, долбанный Азимович. Дружище… это ты, это ведь именно ты послал мне такую девушку.

– Я просто очень хотела попасть в «Гедонист», – объясняет такая девушка. – Я была у него на кастинге полгода назад. Там я обмолвилась, что мой брат был знаком с Азимутом… ну, ты знаешь, пока женщина одевается после прешутинга, а фотограф делает вид, что смотрит получившиеся фотки, им надо о чем-то говорить…

Я не знаю, что говорит женщина, когда одевается после прешутинга. Никогда не обращал на это внимания. В последний раз, когда я воспользовался пороковским кастингом, женщина – а именно, сама Лина – одевалась молча; впрочем, я на том кастинге ее отнюдь не фотографировал, так что она, возможно, не врет. И она продолжает:

– Это всегда так на прешутингах. Вот я ему об этом и сказала, о моем брате и его знакомстве с Азимовичем. Типа, я не просто дурочка с переулочка, я ведь знала Мессию… Ну и все, я оделась: пока-пока. Он обещал мне перезвонить, но не перезвонил… до вчерашнего утра. А вчера набрал. Я тогда, после кастинга, предлагала ему… ну, ты понимаешь. Но он в тот раз не отреагировал.

Ах ведь бедняга! не отреагировал. Видимо, подонка в тот момент крепко взяла за яйца жена – дородная баба раз в пять сильнее своего благоверного, коня на скаку остановит, не то что такую вошь, как Пороков. Наверняка спутница жизни тогда жестко прессовала Эраста касательно зачатия Илюши-2 или отработки моральных долгов по методу Луки Мудищева. Только сексуальное истощение под прессом этой амазонки-берсерка могло отвратить похотливую мразь от совокупления с такой девушкой, как Лина.

– А тут он звонит и говорит, что есть возможность попасть в журнал… Я не знала, о чем пойдет речь, а то отказалась бы. Он сказал, надо охмурить одного контуженного на войне психа… я не считаю тебя контуженым психом, я тебя тогда не знала. Просто говорю, как он говорил. Без обид. Если бы я знала, что этим психом будешь ты…

– Ближе к делу, – пытаюсь рявкнуть и, само собой, выгляжу при этом как настоящий контуженый псих. Самое интересное, что контузии у меня на самом деле не было. Хотя Порокову видней, конечно же.

– Он сказал, что надо взять этот крестик…

– Это, – перебиваю, – все понятно. Расскажи мне про фотки. Их тебе дал Эраст?