Все остальные правила и законы – не универсальны. Потому что не подпитываются страхом. Людям это не нравится, но людям никогда не нравилась правда. Так он говорил…
И он не ошибся. Азимут все правильно тогда расписал. Любовь. Братство. Бескорыстие. Все это – как понос. Он может быть сильным, но он рано или поздно проходит. А зло, ненависть, шкурничество, страх – они никуда не уходят, они всегда здесь. Как перхоть. Она всегда есть, просто она может быть такой маленькой, что ее не видно, и тогда кажется, что ее нет.
Нико слушала и молчала. А потом мы все дико разругались и Азимут сказал, что пошло оно все, что мы кухонные слабаки и никогда ничего реально не сделаем. Встал, повернулся к ней и сказал, что она может уйти с ним. Я думал, что завалю его прямо там, возьму за волосы и буду метелить по полу, пока он не перестанет дышать! При этом, конечно, я и пальцем не пошевелил.
Но она осталась.
И ушла со мной. Уже под утро. Я до сих пор не знаю, почему, я точно тогда не был волнорезом. Да и никогда не был, по крайней мере сознательно. А случайности здесь не прокатывают.
Нико ушла со мной, но ничего не было. Я проводил ее до дома, мы шли по Москве, о чем-то говорили. Ну, как это обычно бывает. Потом она сказала – звони.
Вот и все.
Хотите посмеяться? Я так и не позвонил. Почему? Да потому что она была – Нико! Она была… Совершенной, наверное. Не из этой грязи, понимаете? Она была из света, из музыки, из радости, из хороших предчувствий. Но не из грязи! И мне казалось, что у меня нет и не может быть доступа туда, где существовала она. И вот в этом оказался прав уже я. Только не сразу это понял окончательно. Мне на это понадобилось много лет.
Через два месяца мы дописали свой манифест. Еще через полгода легли под нож Героняна. В октябре. А в марте следующего года я написал книгу.
И вот тогда она пришла. Сама. Без звонка, просто пришла ко мне с вещами и осталась. Она же всегда так поступала, да? Просто приходила и оставалась. И уходила так же. Просто уходила.
Всегда навстречу волне. Нико, словно эти фигуры на бушпритах кораблей. Не она рубила волны, но любой ледокол – просто железная болванка без такой фигуры на бушприте, просто… железная болванка с выжженным мозгом.
И если вы спросите меня теперь, много лет спустя, в чем…
Странно, но меня, несмотря на сермяжную праведность приземленной картины, наблюдаемой по мере продвижения в глубь мусульманской локалки, вдруг начинают скрести предательские чертики из прошлой наивной жизни. Art Naïve, давайте назовем это так. Знаете, есть такая высоколобая хипповская теория, что мир таков и только таков, каким мы его видим? Я понимаю, все переболели этим в детстве, с первой накуркой и ранним подростковым сексом. Но вдруг о людях и впрямь надо думать лучше? Ведь, черт возьми – посмотри, парень! – в радиусе многих метров вокруг тебя, всюду, куда долетает взгляд, – нигде нет ни одного хотя бы условно хорошего человека: все только врут, стреляют, взрывают и ненавидят друг друга.
Все те люди, с которыми ты когда-то братался, обнимался на концертах Азимовича. Тогда среди твоих друзей были и муслимы, и журналисты советского телевидения, и даже пара-тройка служивых. Изменились ли они с тех пор? Да черта с два. Просто ты стал взрослым, прошел эту чертову войну и теперь, на свою беду, все про всех знаешь. Так зачем тебе, спрашивается, тогда нужен Азимович? Думаешь снова стать моложе? Хочешь совершить бартерный обмен семьи, выброшенной на ветер в качестве балласта, на вновь обретенную способность резонировать с людьми и видеть в них только хорошее? Или ты, дурилка картонная, надеешься, что придет добрый волшебник, взмахнет палочкой и снова сделает мир милым и многообещающим, каким он выглядел двенадцать лет назад в окуляр подзорной трубы на Эйфелевой башне?
По логике получается, что мне ничего не светит, поскольку каждая из трех опций глупее самого глупого бреда, когда-либо несомого в состоянии белой горячки пьяным Жориным. Но вы не понимаете.
Дело в том, что мне нужно чудо. И я отдам за него все, что имею – даже если не нажил ничего, кроме жены и ребенка.
Чудо в обмен на апостольство. Только так.
Меньше он не возьмет.
А колонна меж тем останавливается – ну вы только подумайте – в ста метрах от жилища Равиля. И я, конечно же, ни разу не удивлен. Еще в момент божественного откровения от прикуривающего Николая Кацураниса я понял, чем закончится мой вояж: ничем. Я вытащил не ту карту. Двигался слишком медленно, не опередил онистов. Все ведь изначально зависело только от одного фактора: кто доберется до Азимовича первым. Выпало не мне – так лег расклад. Поди, не на «Яге» ехал.
Потому теперь мой интерес лишь в одном: понять, сцапали они Азимовича или нет. И здесь я, похоже, остался в выигрыше. Ибо тот печальный факт, что операция провалена, заметен издалека, еще на подступах. По хмурым лицам силовиков, словно бы разом превратившихся из мужей тертых и матерых в школьников с картины советского художника Ф.Ф. Решетникова «Опять двойка». По властному, но бессильному и истеричному мату офицерья, доносящемуся из раций чуть ли не на той же громкости, что и пущенные по второму кругу репродукторные увещевания Насруллы. Служивым можно лишь посочувствовать: они завалили четверых человек из своих же ради химеры, фантома и пустышки; придется отчитаться. Бинго, Азимович: ты в очередной раз обвел глуповатых онистов вокруг пальца.
А теперь объясни, зачем ты привел сюда меня. Ведь я мог бы – нужное подчеркнуть: упереться плавательными очками в свежезаваренные прутья решетки на южном берегу Москвы-реки; быть спакованным федералами на выходе из люка за компанию с аборигенами; получить по голове шальной бутылкой с коктейлем Молотова; отправиться в КПЗ до выяснения обстоятельств по капризной прихоти любого ефрейтора, невзлюбившего мое лицо; и далее по списку. Раз всего этого не произошло и я почти беспрепятственно доковылял до пункта назначения, – значит, я должен что-нибудь здесь увидеть.
К дому меня, конечно же, не подпускают – он будет оцеплен еще долго, пока дуболомы Урфина Джюса не прочешут все его подвалы и не опишут имущество бедного Муртазина, не снимут все пальчики с кондового серванта, дверных ручек, водопроводных кранов и стульчака в туалете. Но за это я получаю куда более лакомый бонус. Всего-то через каких-то пять минут хаотичных шатаний взад-вперед параллельно фасаду Равилева дома я вижу самого Равиля.
Старый друг оброс не только причитающейся по статусу бородой, но и морщинами, и огромным округлым пузом – и, хоть муслимы и трещат с экранов о якобы полном отсутствии алкоголя в розничной продаже своих кебабных и шаурма-баров, я никогда не поверю, что это пузо не пивное. Ну, а последние сомнения (коих у меня, впрочем, и без того не осталось) развевает сливоподобная одутловатость Равилева лица, заметная тоже за версту. Уж кое в чем я эксперт. И это не только спорткары от ведущих мировых производителей, поверьте.
Равиль ведом под белы пухлы рученьки двумя вояками, лица которых покрыты столь безапелляционной печатью пацанской серьезности, что кажется, будто они, транспортируя к автозаку не оказывающего сопротивления толстяка, как минимум спасают человечество. Еще один боец деловито вышагивает позади, тыча в спину бедолаги дулом какого-то неизвестного мне орудия – видимо, из новых. Впрочем, вряд ли эти тычки оказывают на Муртазина хоть сколько-нибудь осязаемое воздействие; впечатление такое, что он их попросту не чувствует.
Тому есть четкое объяснение: Равиль Муртазин мертвецки пьян. Вот, собственно, и ответ на мой вопрос, как смог такой активный потребитель алкогольной продукции сжиться с ребятами, считающими возлияние харамным действом и подсудным пренебрежением святыми заповедями Пророка. А никак. Повторил опыт Омара Хайама и Абу Нуваса. «Нет, лучше изберу для пьянства рамадан». Умильно.
– Ай, крассавцыыы, а? – бузит, икая, арестант. – Какие крассавцыы, а? Ик! В обезьянник меня, а? В обезьяаааннииккк! Назад, к обезьянам, да, с-с-служивый? Ик… А, к-конем оно все ебись. А??? Праллльно я говорю, служивый? К-к-конем!!! А, блядь???
