— Всё немного сложнее, — деликатно поправил Скопцов. — Видите ли, безотносительно к действительному влиянию аристократов, в Городской совет всё равно могут… могли входить только они, а это вызывает определённую предвзятость. Это с одной стороны. А с другой, я выяснил, что командование Охраны Петерберга нуждается в лояльной аристократии, и вы, граф, у них в списке кандидатов. Вот только не уверен я, что это то внимание, которого следует искать…

— Чему, говорите, лояльной? — нежно улыбнулся своим письменам граф.

Краткий его вопрос суть проблемы открывал удивительно точно, и Скопцов невольно с иронией рассмеялся:

— Неким неназванным идеалам благого будущего. — Он вновь посерьёзнел. — Но, граф, даже если б вы и были им лояльны… Видите ли, командование Охраны Петерберга вроде и собирается созывать на место Городского совета некий новый совещательный орган, куда вас бы пригласили, но собирается… Ну, знаете, в будущем. Благом, да… А главное, я вовсе не уверен, что солдаты разделяют их воззрения. Боюсь, тут есть опасность явиться к тем, кто позовёт с добрыми намерениями, но попасть под удар тех, кто таковых не имеет.

Это была спасительная мысль — мысль, что расправу учинили простые солдаты, пусть и с молчаливого согласия генералов, но всё же простые солдаты. И, понял вдруг Скопцов, спасительной она была с двух сторон.

С одной стороны, если это простые солдаты, то дело не в отце, не в его руках, не в его решении, он просто проявил слабость.

С другой, если это простые солдаты — то это только солдаты, это не все люди таковы, не все готовы кинуться на любого богатого, на любого титулованного, на любого беззащитного, чуть только ослабнут удила.

Это была спасительная мысль, и сегодня Скопцов предпочитал в неё верить.

— Граф, заклинаю вас, прекратите тянуть время, — За’Бэй склонился над другом и с решимостью выдернул у него из-под локтя исписанные листы, — всю свою мудрость не изложите, надо когда-нибудь и отослать. Распишитесь, я сыщу курьера.

— Не стоит, господин За’Бэй, — мгновенно и как-то хищно отреагировал господин Солосье. — Курьером вполне способен поработать кто-нибудь из моих слуг, а если вы в них вдруг сомневаетесь, всё же позвольте побегать за посыльным мне.

За’Бэй горестно всплеснул руками.

— Да ведь я же не граф, мне-то где взять сил в четырёх стенах сидеть! Мне ведь тоже интересно, у меня там приятели…

— У вас, простите уж, не приятели, а национальность на лбу написана, — грубовато отрезал господин Солосье, но немедленно смягчился: — Думаете, иностранцы сейчас рискуют меньше аристократов? Вы же член Революционного Комитета, — прибавил он с незлой насмешливостью, — займитесь лучше стратегическим планированием.

Скопцов господина Солосье наблюдал совсем недавно, но подумалось вдруг, что есть в нём нечто общее с полковником Шкёвым — тоже знакомцем неблизким, но сегодня вспомнившимся. Некая такая отцовскость, добродушная снисходительность, которой — так уж вышло — не имелось у генерала Скворцова.

А в другом зато господин Солосье от Шкёва отличался: умел он быть одновременно хозяином и слугой, ничуть такой ролью не смущаясь, умел быть ниже и незаметней, отпирать другим двери и бегать за курьерами, прикрывая тем свою опеку. Он, верно, думал, что юнцам опека претит, и уж наверняка — что они не заметят.

Да только разве ж может человек не заметить, каким твёрдым, пусть и вежливым движением господин Солосье у За’Бэя из рук письма забрал?

У самого Скопцова никогда толком не было дома — или, вернее, не так: комната в казармах до недавних пор оставалась ему драгоценной и родной, но нельзя ведь в самом деле поставить люльку при ружьях! Уж конечно, детство его прошло не так, как у тех, кто жил с родителями в обыкновенных городских квартирах или даже особняках, и, конечно, трудно читать, когда прямо под окном непременно на самом интересном месте проходят учения. А о доме, об уединении нередко мечталось — и тем удивительней было сознавать, насколько те, кому оно выпало, им не дорожат.

Ведь Алмазы — это ларчик с диковинным замком, тут буквально в отделке драгоценные камни, а в кладовки «соваться не стоит — уж простите, не хочу вас лично знакомить со своими методами предохранения». Скопцов, впервые в Алмазы зашедши, всё не мог удержать совершенно младенческого восторга, когда Золотце гордо знакомил его с двойными ящиками секретеров, потайной дверью на чердак и прочими причудами. И понятно, что золочёная клетка — тоже клетка; непонятно, как можно в такую клетку всех на свете пускать за одно только прозвание «Революционный Комитет».

Как их можно в сердце своё пускать, как можно, лишь несколько раз за два года За’Бэя увидав, уже о его безопасности печься.

Изумительное у господина Солосье великодушие, и тем изумительней, что он его не то чтобы скрывает, но будто переставляет на антресоли, в задний ряд, за книги, чтоб на глазах не маячило.

Вот и сейчас ведь — даже сам Скопцов пришёл сюда как домой, совершенно не задумавшись о том, есть в Алмазах Золотце или нет, и, как дома, его приняли без расспросов, без церемоний.

Отец иронически называл комнату Скопцова в казармах европейским словом «штаб», но он ошибся.

Штаб — это Алмазы.

— А где, прошу прощения, господин Золотце? — несмело почему-то поинтересовался Скопцов, будто лез в какие интимности. — Я, откровенно говоря, ожидал застать здесь в первую очередь его.

— В Порту, — с готовностью хмыкнул За’Бэй, который рад был, раз уж не удалось улизнуть, хотя бы поговорить. — Вы же знаете, у него там… — он нарисовал руками в воздухе замысловатую фигуру.

Господин Солосье беззвучно усмехнулся, забрал у графа последнее письмо и беззвучно же притворил за собой дверь.

— Наследие лорда Пэттикота? — уточнил Скопцов и получил в ответ решительный кивок.

Сам Скопцов слышал о наследии лорда Пэттикота в самых общих чертах, а в детали предпочитал не напрашиваться, потому что, казалось ему, нельзя погрузиться в такие детали и не лишиться рассудка.

Знал, что у Золотца есть некие британские алхимики, которые будто бы открыли способ создавать искусственных людей — совершеннейшая фантазия! Знал, что алхимики эти живут в Порту, по-своему у Золотца в рабстве, но вроде не жалуются, поскольку что-то с ними такое лорд Пэттикот страшное сделал, что они теперь только и рады просто продолжать своё дело. Знал, что Золотце по поводу этому не философствует, а использует своё личное колдовство в сугубо практических целях.

И, наверное, потому, что сам избавитель алхимиков к ним так повседневно относился, Скопцову тоже не виделось в этом ничего сверхъестественного. Наверное, потому сейчас он думал вовсе не о том, возможна ли подобная фантазия в природе и как, а о том, что тяжело в минуту смуты владельцам — любого имущества, но особенно ценного да богатого. Им ведь не только за себя приходится переживать, но и за верфи, и за алхимическую лабораторию, и за завод…

А с другой стороны, разве отыщется в мире человек, который в минуту смуты переживал бы только за себя? Ведь у каждого есть что-то дорогое, а значит, каждый чем-то владеет — пусть и не верфями, а привязанностью, скажем, или даже любовью.

С третьей же стороны, человека стоимостью в верфь, то есть оскописта Вени, в Алмазах не наблюдалось. Скопцов подавил вздох.

Идеализм ведь это — в самом деле верить, что люди людям дороже, чем предметы. Мало таких людей, ужасающе мало.

Предметы.

Как сложно поверить, что они способны сводить с ума, и как глупо это отрицать!

— Господа, я не хочу показаться трусом или нервнобольным, но… Это может прозвучать нелепо, но мы скрываемся от городских беспокойств в доме, по самую крышу набитом драгоценностями. — Скопцов покосился на дверь. — Господин Солосье сказал, что могут начаться грабежи богатых, и, боюсь, он прав. Но не находите ли вы, что сам господин Солосье и Алмазы тут — первая кандидатура?

— Вы только озвучьте все свои опасения до тех пор, как вернётся сын господина Солосье, — тепло улыбнулся граф. — Он, знаете ли, непременно бы оскорбился факту беспокойства. Разве он вам никогда не хвастал презрением к неагрессии в этом доме? Тут даже повар стрелять обучен.