— Площадь-площадь, будь она неладна, — граф Набедренных печально вздохнул. — Как же так вышло, что идея площади выродилась до беззубого подношения даров со смутными целями?

Приблев хотел было сказать, что дары иногда ещё и подбрасывают — прямиком в дверные створки! — но Веня его опередил:

— Вы правы, граф, но не до конца. Вчера, например, с площади в приёмную вошёл поджигатель. Замяли, разумеется, инцидент — тем более что поджигатель оказался душевнобольным. Настолько, что его и со службы в Охране Петерберга прогнали прошлым летом, — он помолчал, а потом добавил с неожиданной тоской: — Идея площади распалась на вырожденческие дары и не менее вырожденческих душевнобольных. Так ещё страшнее.

— А вы, господин… Веня, осведомлены о происходящем лучше моего, — удивился Приблев. — Откуда вам всё это известно? И знаете, о поджигателе на площади ни слова, будто уже забыли. А вы тоже правы, граф: вот и меня удивляет смутность целей. Чего они хотят добиться?

Веня сверкнул единственным обозримым глазом.

— О, это прекрасно само по себе, — его сарказм звучал зло. — Когда они стоят на площади, все как один твердят, что Городскому совету следует строчить слезливые письма в Столицу, упирать на бедственное положение нашего города и канючить о поправке. Стоит же им зайти внутрь — о чудо! — половина вдруг вспоминает о личном благосостоянии. Например, просит записать их ненаглядным сыновьям несуществующих незаконнорождённых детей. Один раз вложиться ведь вернее, чем на неясный срок оказаться под бременем налога! Проще хотя бы планировать финансы. Так вот: в Городском совете за сиротскими домами присматривает барон Мелесов — ныне он в отъезде, у него в Кирзани хворает дядюшка. И вот пока барон Мелесов стенает у дядюшкиного ложа, наши предприимчивые горожане умоляют его помощников совершить череду подлогов. Берётся сирота подходящего возраста, тайком записывается на бездетного юношу, а помощник барона Мелесова в ближайшее время попивает коллекционное вино за счёт какого-нибудь счастливого ресторатора или бесплатно шьётся у счастливого портного.

— Неужели же они за взятки идут на прямые подлоги? — удивился почему-то Приблев.

— Нет, всё проще и вместе с тем хитрее, — злоба Вени испарилась, оставив за собой какое-то ленивое презрение. — Существует у нас такой обычай — бросать ненужных детей не просто так, а совестливо. Через надзорные органы, которыми барон Мелесов и заведует, дотации передавать. Почему не прямиком в сиротский дом? Потому что проследить легко — кривотолки никому не нужны. Соответственно, некую документально подтверждённую связь с сиротой нарисовать можно. А извилистые пути дотаций в карман помощника разве кто отследит? Но это, конечно, лазейка для людей умных и сведущих.

Приблев вновь изумился — но на сей раз вовсе не сложности схемы, ибо не такая уж она, положа руку на сердце, и сложная, — а осведомлённости Вени. Ведь, если подумать, откуда оскописту знать всяческие такие тонкости? Выходит, специально разбирался. Неужто с подачи графа? Приблев не льстил себе и не претендовал на тонкое знание душ человеческих, но ему казалось, что того интересуют несколько иные материи. А впрочем, оно и не выглядело так, будто Веня говорит за кого-то другого; нет, кажется, его действительно волновали и «идея площади», и хитрости, на которые стремились для спасения от налога пойти люди.

С другой стороны, а кого в городе всё это сейчас не волновало.

Граф Набедренных тем временем возвёл очи к настоящим сапфирам над зеркалом:

— Со мной ведь тоже народ нынче разговаривает. Вот пару дней тому назад на третьей грузовой верфи один пропитчик спросил, отчего бы нам, Петербергу, не отделиться от Росской Конфедерации. Туго им без Порта придётся — можно будет таможенным сбором выживать. И армия у нас, что самое смешное, имеется…

— А у них — ещё две против нашей одной, — с какой-то профессиональной будто ловкостью подхватил беседу Веня. — Как думаете, граф, рискнёт Четвёртый Патриархат в таком случае идти на нас, как на тавров с Южной Равнины? Презрит неагрессию?

— Ему и не нужно это, душа моя. Главные наши предприятия — за кольцом казарм. Угодья сельскохозяйственные — за кольцом казарм. Если армию привести и занять позиции хотя бы вдоль Межевки, мы сами сдадимся, оголодав.

— А ежели спровоцировать их на кровопролитие? — Веня тонко улыбнулся. — Вступятся Европы или нет?

Граф почти рассмеялся:

— Пока Европы будут решать, мы с вами состариться успеем — не то что оголодать.

— Господа, вы что же это, в самом деле подобные, м-м-м, варианты рассматриваете? — Приблев с неудовольствием ощутил в себе настоящую тревогу. — Провоцировать армию на кровопролитие — это ведь…

— Что вы, что вы, — легко отказался от кровопролития граф. — Мысленный эксперимент проводим — и только. Слишком я привязан к отечеству, ко всему безразмерному нашему отечеству, чтобы от него за казармами укрываться. А как же леса по дороге к Старожлебинску? Как же уральские седые хребты, как же рыбачьи поселения под Куём, как же бумажные фонарики на улицах Фыйжевска — вроде бы индокитайские с первого взгляда, а всё равно наши? Нет, господин Приблев, от отечества прятаться никак нельзя!

— Это вам, граф, фыйжевские фонарики снятся, а большинство петербержцев их что так, что эдак в жизни не увидит, — хладнокровно заметил Веня. — У кого разрешения на выезд нет, тому закоулки Людского да Большой Скопнический — вот и всё отечество.

Приблев совсем уж было хотел припомнить свои размышления по поводу особенностей жизни в закрытом городе, но из гостиной наконец-то раздались голоса.

— Дети, говоришь? — дверь раскрылась, и в переднюю вышли давешний слуга и господин Гийом Солосье. — Уволю дурака. Какие ж это дети? Тут вон Сандрий Ларьевич, он заказчика серьёзного представляет.

Господин Гийом Солосье был уже в возрасте — думается, ему насчиталось бы за шестьдесят, а то и к семидесяти — неровным пятном сед, затейливо усат, немал в плечах, но, как и при первой встрече, Приблев не смог не поразиться тому, что и на его широком лице просматривались несколько кукольные черты Золотца (прежде почему-то казалось, что достаться они должны были непременно от ветреницы-матери). Кафтан господина Солосье пестрил блёклыми пятнами и вылезшими нитями, но пальцы руки, которую он вытер поднесенным слугой полотенцем и протянул Приблеву, оказались неожиданно белыми и тонкими.

— Приятно удивлён, что вы меня помните, — отчеканил Приблев, руку пожимая.

— Хорошая память — залог долгой дружбы, — усмехнулся господин Солосье, после чего обратил внимание и на графа с Веней: — А вы, господа, полагаю, к Жоржу? Он только что слал голубя — утверждает, дожидаться его нынче не стоит. Занят чем-то, писал, вы поймёте.

Граф Набедренных тяжко вздохнул. На его лице отпечаталась непередаваемая горечь от отсутствия у друга истинной тяги к искусству.

— Граф, не серчайте, — вполголоса проговорил Веня, и Приблеву померещилось в нём неожиданное смущение. — В конце концов, я отчасти рад нашему уединению.

Граф Набедренных окинул Веню долгим взглядом.

— Примите нашу благодарность за донесение печального известия, — обратился он к господину Солосье, отрывая глаза от своего спутника тем не менее с неохотой. — Раз судьба к нам жестока, не будем далее тратить ваше время. — Граф поднялся и пожал присутствующим руки: — Господин Солосье, господин Приблев, всего наилучшего.

После этого руку он подал Вене. На сей раз никакой неловкости не приключилось: Веня руку принял благосклонно — жестом одновременно чуть девичьим, но по-прежнему напрочь лишённым жеманства и грациозным. Приблев так и не понял, откуда граф извлёк плащ, но всё-таки, получается, по улице Веня ходил не в одной тонкой рубашке. Плащ лёг на плечи с тем же изяществом, с которым его обладатель поднялся с дивана.

Приблев не полагал себя чрезмерно стыдливым, но при виде этой сцены ему подумалось, что наблюдает он нечто непристойное — то, пожалуй, чему место за закрытыми дверьми, пусть бы и оскопистского салона. А впрочем, граней обычной светской учтивости ничто не переступало; наверное, дело состояло в том, что видеть в графе столько, гм, внимания к одному человеку было очень странно.