Толпа возмущённо загудела.

— Да у меня же пять сыновей, пять, — всплеснула руками дородная дама — видимо, купчиха, — как же мне вернуться? Неужто невозможно послабление?

— Скидка за опт? — хмыкнул стоявший рядом с ней господин в парадном фраке, будто прибежавший на площадь прямиком из Филармонии. — У вас-то деньги есть, а мою дочь осаждает этот… тип. А ей всего шестнадцать! Шестнадцать! Он же с ней что-нибудь сотворит, с этим нужно отдельно разобраться… А по нынешним порядкам его ещё и оправдать могут!

— Да не переживай ты, — снисходительно обернулся к нему третий, в кафтане, — цену набивают-с. Это ничего, мы вложимся, будет всё по людски-с.

Приблев нашёл глазами свиную тушу и наконец-то сообразил.

— То есть вы принесли, ммм, подарки? Ну, чтобы убедить Городской совет… пересмотреть решение? — обратился он сразу ко всем и ни к кому в частности.

— Ну а как иначе-то, скажи на милость? — пожал плечами человек в кафтане. — Оно известно же, иначе-то не послушают-с.

— Не смейте обвинять меня во взяточничестве, я требую справедливости! — рассердился господин во фраке.

— Но это же… не очень логично. Вы пытаетесь дать денег, чтобы у вас не брали денег. И потом, — развёл Приблев руками, — это не решение Городского совета, это решение Четвёртого Патриархата!

— Да что они, не разберутся? Большие люди способ найдут, — купчиха сложила руки на груди, — а то и правда, цену набивают. Бумаги напишут или что ещё, надо только подход сыскать.

— Уважаемые господа! — не сдавался глава наместнического корпуса. — Я ещё раз призываю вас разойтись. Господин наместник действительно прибудет сегодня в Городской совет, но прибудет он по другому вопросу. Как представитель наместнического корпуса, официально извещаю вас о том, что рассматривать ваши прошения он не станет.

— Мне в приёмной другое сказали! — немедленно завопили из толпы.

— В приёмной ошиблись, — отрезал глава наместнического корпуса и попытался спуститься. Однако же стоило ему сделать шаг, как откуда-то справа вылетело яйцо; в цель оно было послано неверно, а потому пролетело мимо и разбилось прямиком о двери Городского совета. «Вот тебе беспорядки!» — крикнул кто-то. Глава наместнического корпуса остановился.

— Это было прямое нарушение Пакта о неагрессии, — отчётливо сказал он. — Поскольку кинули вы всего лишь яйцо, а я не формалист, пусть этот инцидент останется… незначительной ошибкой. Не повторяйте её впредь.

И ушёл.

Созерцая всё это, Приблев подумал, что по-своему ему стало уютнее. Это, наверное, даже аморально, но его как-то поддерживала мысль о том, что недоумевает не он один. С уходом главы наместнического корпуса жужжание возобновилось, расстроенное и возбуждённое.

А ведь у настоящих пчёл, подумал Приблев, тоже покидая площадь, есть жало.

По дороге до дома Золотца он чувствовал себя кровяным тельцем или, скажем, импульсом в мозгу, разносящим по некоему маршруту свой ресурс: новости. Даже в чинном Старшем районе окна то и дело открывались, а незнакомые люди прямо посреди улицы спрашивали, «что там». Приходилось останавливаться и рассказывать, потому что не остановиться и не рассказать казалось неправильным — не в нравственном смысле, а просто неправильным. Будто бы это выходило за рамки некоего заложенного алгоритма, некой единственно верной схемы действий.

К чему она ведёт, эта схема?

Дом Золотца по-прежнему выглядел так же удивительно, как и замысловатая биография его отца. По размерам и богатству фасада сей особняк вряд ли мог бы тягаться с аристократическими, но зато ему хватало… даже не вычурности, а вывернутости, что ли. Не зря же он смотрел окнами прямиком на Людской! Например, второй этаж дома выпячивал вперёд балкончик, превращённый в крошечный садик, а над крышей возносилась голубятня.

Несмотря на то, что дом Золотца наводил на мысли об аристократическом особняке, и несмотря на то, что там имелись слуги, проходить сразу в переднюю не следовало — следовало сперва позвонить в затейливый колокольчик. А называть господина, открывшего Приблеву дверь, дворецким не полагалось. Впрочем, проявить учтивость он всё равно бы не сообразил: при втором посещении убранство слепило не меньше, чем при первом.

Алмазы. Повсюду алмазы. «Ну конечно, это не так, бриллиантов такого размера не водится и в коронах европейских монархов, — чуть самодовольно разъяснял когда-то в „Пёсьем дворе“ Золотце. — В основном шпинель и хрусталь, кое-где обычное стекло. А вот сапфиры над зеркалом — настоящие».

А всё же алмазы! От бесконечно переворачивающих свет граней у Приблева зарябило в глазах. Слуга велел ему подождать господина Гийома Солосье тут же, в передней, поскольку хозяин пребывал в голубятне. Приблев покорился.

Когда рябь в глазах улеглась, он обнаружил, что в другом конце передней, на обитой изумрудным бархатом софе, сидят граф Набедренных с наделавшим давеча столько шуму оскопистом.

— Граф! — немедленно протянул руку Приблев, перебегая переднюю. — И господин м-м-м… мы не представлены. Я Сандрий Придлев, но можете называть меня Приблевым, — он улыбнулся. — Это потому что я работаю счетоводом такое прозвище дали.

— Рад знакомству, господин Приблев, — с ответной улыбкой склонил голову оскопист. — Веня.

Удивительно, что, несмотря на догоравший за окном сентябрь и прохладный ранний час, одет оскопист — Веня — был в одну лишь лёгкую рубашку, а верхней одежды поблизости не виднелось. А впрочем, может, у него по врачебным причинам с температурой всё иначе? В остальном же Веня выглядел совершенно здоровым — даже, пожалуй, холёным. Неожиданно худым (а Приблев был готов поклясться, что от кастрации полнеют!). Тот его глаз, что не скрывался за кокетливой чёлкой, лучился своеобразным теплом — будто снисходительным, но лишённым жеманства (а Приблев, опять же, готов был поклясться — но, выходит, и о других сторонах оскопизма ничего он не знает). Глаз этот был светло-карим, почти золотистым, и Приблеву бессмысленно подумалось, что эстетствующий граф вполне мог привести своего, видимо, друга в переднюю к Золотцу потому только, что больно уж красиво Венин типаж вписывается в интерьер.

И всё же рубашка на голое тело не давала покоя. Интересно, издалека он в таком виде шёл? Приблев не имел никакого представления о том, где в городе располагаются оскопистские салоны. И, кстати, он думал, что оскопистам из них выходить в целом не полагается.

Руки Веня не подал, и потому Приблев сделал это сам.

— Очень рад знакомству, — повторил Веня, не шевельнувшись.

Вышло неловко.

— Вы, полагаю, к Золотцу? Давно ждёте? — невольно зачастил Приблев. — А я к его отцу, ха, легендарному, сами понимаете. Видели, что творится на площади?

— А который уж час? — как-то недовольно уточнил граф.

— Думаю, около девяти.

— Ах, Жорж! Мы ведь договаривались заранее, что ж такое, — сетуя, граф Набедренных даже позволил себе экспрессивно дёрнуть плечами — ровно так, как делает сам Золотце. — Официанты из «Нежной арфы» обещались сегодня провести нас на утреннюю репетицию. А там ведь такая секретность — премьера, новый сезон! Только через официантов и можно пробраться. А господин Золотце до девяти изволит пропадать. Неужто у него опять производственные накладки?

Приблев ровным счётом ничего не слышал о том, чтобы Золотце работал на некоем производстве, тем более ночью, да и отец его занимался своим делом индивидуально. Но граф на сей счёт распространяться не стал, а отмахнулся вместо этого беспечным жестом и чрезвычайно любезно Приблеву улыбнулся:

— Не желаете с нами на репетицию, господин Приблев? Только чёрным ходом и в официантском, но это сущие мелочи перед возможностью урвать вне очереди глоток искусства!

Приблев улыбнулся в ответ.

— Боюсь, собственные производственные дела не позволяют, — извинился он, — рабочий вопрос к господину Солосье.

— Не мучайте его, граф, — Веня говорил чрезвычайно учтиво, но нотка покровительственности всё равно мерещилась. — Разве вы не видите, что площадь волнует господина Приблева сильнее искусства?