Надо было сматываться.

Да и поскорей.

* * *

Последний вечер. И конечно, депрессы жуткие.

Грустил, сидя за письменным столом. Столько людей оставалось в этом Городе. Все они, каждый по-своему, пытались найти свое счастье. Они что-то пытались создать, куда-то бежали, во что-то верили. Чаще заканчивалось вовсе не так, как они ожидали. Ведь жизнь расцвечена исключительно темно-коричневым или в лучшем случае ослепительно серым.

Еще внешне помню тех четырех ребят, но уже не помню их имена. Они тоже все куда-то спешили по трассе. И всмятку. В конце концов, наверное, можно было и не расстраиваться — хуже не бывает. В другой машине тоже было трое. Но этих я не знал, так что какое мне дело? Там еще девчонка одна чудом выкарабкалась. Но она теперь долго будет все понимать из окна своей комнаты. Она будет долго смотреть и ждать, пока все образуется: почки, руки, ноги и расплавленные мозги.

Тогда же железнодорожный состав разметал двадцать ребятишек, застрявших в автобусе на переезде. А ублюдки сверху додумались до того, что объявили национальный траур. И их детские лица дня три показывали по всем телеканалам. В конце концов пускай они останутся такими, чем если бы их показывали взрослыми, издерганными и разочарованными. Конечно, я ничего по большому счету не имею против этих милых икарчиков. Ведь каждый взлетает как может. И может, это и есть та нелепая точка настоящего, фиксирующая факт твоего собственного бреда.

Передо мной на полке стояло несколько книг, которые насоветовала Могила неподалеку от дома. Стоики и киники, идеалисты и экзистенциалисты. Все они искали правду. Толпы искали истину в вине. Император Веспасиан искал истину в дерьме. Но ведь тоже искал.

Перелистываю «Антологию кинизма». Но сосредоточиться нет никаких сил.

Ведь уже десятки людей промелькнули мимо меня, как картинки немого кино. Как привидения. Все они сопьются, женятся, растворятся каждый в своей каше, словно масло.

Чем дольше я рассматривал странички о Диогене, тем больше понимал, что парень-то, в сущности, был полный дурак. И если бы он жил сейчас, то наверняка катил бы ультраправым типа Жирика нашего или Ле Пена. Сперва Диогена вышибли из Синопа. Судя по мемуарам его современников, то ли он неплохо подделывал фальшивые монеты, то ли во всем был виноват его пренеприятнейший папаша. Придя из Синопа в Афины, этот хитрый парнишка ловко осознал, что, видимо, в плане денег ему не покатит, и стал позиционироваться типа как умный. Сначала для порядка он подлизал Антисфену, а потом уже стал сам всех лечить. Самое главное, о чем Диоген догадался сразу, было то, что надо посылать всех к чертям и Гесперидам, а также в дальнейших дирекшенах. Евклида и Платона он держал за полных кретинов. Но в своем саморазрушении он действительно дошел до крайнего предела. Проблемы секса Диоген решал героическим онанизмом на центральной площади города. Причем всем окружающим жаловался, что было бы неплохо подобным образом избавиться и от голода. Как-то он увидел повесившихся тинэйджеров, болтавшихся, словно новогодние фонарики, на оливковых деревьях. «Вот это да! — обрадовался Диоген и задумчиво добавил: — Вот если бы еще на каждом дереве висели такие восхитительные плоды». Ко всем людям Диоген относился, как того и требовала сама жизнь — как к бесспорным «чужим». Надо отметить, что много раз он безнадежно пытался им все объяснить. Как-то раз взобравшись на холм в центре города, Диоген крикнул: «Люди!» Недолго размышляя, куски спрессованного фарша сбежались со всех улиц. «Я звал людей, а не дерьмо!» — кричал он, ловко проходясь железной палочкой по головам. Естественно, понимали его с трудом.

Хотя нет, знаете, сейчас Диоген был бы даже не ультраправым, а однозначно скинхэдом. «Думай ботинками, а не головой!». И смелый удар в табло всякой неруси. А «гражданин мира» — это, конечно же, лукавая вуаль.

Да, меня откровенно заносит. Явно надо еще в Академии Философии подучиться для базы.

А ведь люди уже давно обо всем догадались. Ведь еще у самых ушлых греков планка упала совсем не по-детски. И сидели эти философы, размышляли. И наконец, самый пройдошистый из них решился. «Эврика! — говорит. — ВСЕ понял!» Другие заволновались: «Че? Как?» «Да очень просто: нарисуем внешнюю ауру благопристойности, навесим на людишек тонкую корочку добропорядочности, а внутри себя убивай, воруй, предавай и гадь. И самое главное — чуть что, прятаться под эту корочку, которую можно обозвать демократией. Тогда все быстро решат свои проблемы. А народу этому, быдлу, надо изобразить внешнюю сказку. И еще набухаем под эту личину патриотизма. И чуть что — Родина в опасности. Внешний враг обезумел. И все быдло на бойню. А кто осмелится раскрыть свою пасть — со скалы!». Этот изобретатель вскоре исчез. По-моему, его первого со скалы и отправили. Потом уже не греки, а немцы сколько всего повыдумывали: коммунизм, национал-социализм, долихокефалию, жизненное пространство и чистоту. Ну, немцы, ладно, черт с ними, от них всегда можно ожидать любой подлости, но вот от греков я эдакого подвоха никак не ожидал.

Все-таки я явно секу не все поляны.

Черт с ним, пусть ставят меня в Академии Философии в стойку и образовательную базу втюхивают.

Я даже постараюсь не сильно вякать.

Собрал, значит, деньжата какие мог да и на вокзал. Тачку в гаражняк загнал — на нее доки были не в поряде. И брать с собой, понятно, никак.

До поезда еще оставалось минут тридцать. Делать было совсем нечего, разве только с ошалевшим взором наблюдать за окружающей катавасией.

Уж чего-чего, а такого скопища людей я здесь никак не ожидал увидеть. Поезда постоянно разгружались и загружались. Тогда часть этой живой переливающейся массы отваливалась в утробу очередной железной глыбы, которая увозила их, наверное, в сказочные страны. Все они с таким удовольствием запрыгивали в вагоны, что я сразу догадался: где-то за пределами Западного Города раздают безусловное счастье. Конечно же, светлое, конечно же, солнечное. Они судорожно сжимали в руках билеты на этот экшн перемещения в пространстве и подозрительно осматривались, вычисляя своих конкурентов.

«Нужно быть начеку», — тут же решил я на всякий случай. Но для начала нужно было набраться мужества. И побольше. Причем только для того, чтобы вместе со всеми набить до отказа собой эти железные коробки. Из визга и свиста этих подозрительных катафалков было ясно: путь за счастьем лежит непростой. Ну да и ладно. Когда слоняешься где попало, испытываешь хоть какие-никакие иллюзии существования. А когда застываешь на одном месте, все вокруг начинает распадаться, разлагаться и все такое прочее. Каждый Город — как новшество на несколько месяцев. А потом исчезай, если есть хоть децельная возможность.

Думать было некогда. Словом, чуть не бегом я пока что бросился туда, где раздавали мужество. Раздавали, конечно же, не бесплатно. Пить, не думать и не раскисать — вот что было нужно. И конечно, смастерить такую же одухотворенную и нацеленную прямо в будущее рожу, чтобы эти горемычники приняли меня в поезде за своего. Я залил в свою глотку то пивко, что мне подсунули, и отважно вывалился из буфета на перрон. Было еще рановато. Что ж, прилунился на лавочке пустынной. Ногу на ногу забросил так, для уверенности. И только для того, верно, чтобы еще немного обалдело поразглядывать тинэйджеров противоположного пола.

Проходящие мимо пытались позиционировать себя типа как люди.

Те кто помоложе, бежали уверенно и быстро. Они даже навешивали на себя маску безусловного знания «куда, где, зачем». Впрочем, им даже параллельно куда. Они хотят смыться подальше во что бы то ни стало. «Весь мир в кармане!» — подбадривали они себя, постукивая по лопатничкам с папиными монетами, по слезливым письмишкам любящих мамаш и по фоткам любимой шалаверции. Ведь практически каждому поначалу кажется, что мир будет принадлежать исключительно ему распрекрасному.