Конечно, подшторило, что теперь начнется преужаснейшее. Сейчас они присутствующих в заложники возьмут или просто перебьют всех, как еху. Пора было метнуться и к выходу. Пускай остаются в кафе и хоть атомный гриб здесь рожают.

А я — на стрит.

Жизненное путешествие, конечно, как восхождение на гору. И ты, альпинист, лезешь и карабкаешься на самую вершину. Забираешься и видишь — внизу самые умные. Которые лезть не стали, смеются и веселятся. А ты, уже конченый старикан, получаешь пенсяр, лукаешь ящик и скрежещешь зубами от злости и понимания того, что лезть было совершенно без мазы.

Город снова запульсировал.

Город снова заскрежетал.

Улицы продолжали размножаться, а фонари сыпали навстречу лепестки. Они падали, падали и падали, застилая розовый снег до самого алчного горизонта. Город явно хотел подвергнуть меня остракизму. Здесь не было правды. Здесь не было ничего.

И когда лепестки завалили улицы, Город перестал пульсировать.

Город перестал скрежетать.

Лепестки действительно завалили все.

Белые лепестки.

И яркие.

«Здравствуй, Могила!

Живу я хорошо. Просто замечательно. У меня все есть. Люди в Большом Городе все очень добрые, милые и честные. И в Академии Философии мне все очень нравится. Учусь на очень хорошие отметки. Преподаватели старательно передают мне свои знания. Все меня очень ценят. А тебя здесь еще помнят.

Никуда ехать больше я не собираюсь. И активов, драгоценностей и баксяток у меня столько, что просто и не вкуриваю, куда их еще заинвестировать-то.

Хожу по музеям, театрам и выставкам, где общаюсь с очень интеллигентными людьми. Все люди в Большом Городе очень друг друга любят и друг о друге заботятся. По возможности сеют доброе, разумное и вечное. Самыми крупными порциями. Если же кому-то по неопытности становится тягостно так на душе, невмоготу, то все добрые люди тут же стараются тебе помочь деньгами, счастьем и удачей. Особенно мне понравились «Макдоналдс», Храм Христа Спасителя, театр «Сатирикон» и Музей Изобразительных Искусств имени Пушкина. А уж Юбилей какой был — так просто закачаешься. Жаль, ты, Могила, не видела, да наверняка по телевизору показывали. Мы с друзьями побывали на всех праздничных мероприятиях, и нам очень понравилось. Такого грандиозного праздника я еще не видел. Друзья мои обучаются преимущественно в творческих вузах. Все как один люди талантливые, отзывчивые и добросердечные. Особенно Свифт и Селин.

Наконец, собрался написать тебе, Могила, несмотря ни на что. Вышел из дома только сегодня. А до этого пять дней не выходил, боясь выбраться даже за хаванинкой.

Безумие и ужас. Ужас и безумие.

Спешу тебе сообщить, что хотя ты обо мне и крайне невысокого мнения, я до сих пор жив и здоров. И ошибочно твои агенты напели, что со мной почти все покончено и недолго мне осталось переползать из города в город. И не лежал я вовсе в «пятнашке», а ездил к очередному своему товарищу, который слетел с катушек на почве сказочного лобового столкновения с нашими прекрасными согражданами.

Извини, что пишу сбивчиво, да все некогда. Беспрестанно думаю, как бы и мне половчей научиться сеять доброе, разумное и вечное.

Так вот. Побывал я на Конгрессе молодой русской интеллигенции, благодаря чему и просидел несколько дней дома. Дело было так. Художнику Роману Гнидину где-то перепали приглашения на этот Конгресс, проводящийся в Центральном Доме Литераторов. Он меня за компанию позвал. Признаюсь, мне не удалось прикинуться интеллигентом. Оделся я опрятно, в костюм с галстуком. К тому же перед путешествием на Конгресс молодой русской интеллигенции совсем ничего не пил.

Выходим с Романом на улицу. Стоим на обочине, ловим тачку. Рядом с нами ларек для синих, быдла с заводов и остальных, кто пока не дотянулся ухватистой рукой до счастья. Стоит синий там, заливается, а рядом с ним мальчишечка лет восьми. Улыбается мальчишка, смеется постоянно. То есть больной, природный имбецил или дебил. В какой-то степени повезло ему. Ведь людям приходится нажираться или закидываться, чтоб стать дебилами, а он всегда такой.

И смотрит, смеясь, куда-то вверх. А ветер сильный, наверху на торце жилого дома плакат рекламный развевается, «Marlboro». На плакате особь мужского пола набрасывает петлю на шею лошадке, типа как издевается, и дым еще лошади в лицо выпускает.

Я сперва подумал, что мальчишка на плакат тупо смотрит. Но нет. Он смотрел выше, на красивое громадное облако, по форме напоминающее диковинное животное. И восторженно так смотрел, прочувствованно. А вот особям до облака не было никакого дела. И что получается? В какой-то степени небо уже начало говорить. Но услышал его только маленький дебил.

Я даже хотел подойти к мальчишке и сказать, чтоб он никогда больше так не смотрел ни на небо, ни на облака. Потому что особям это вряд ли бы понравилось. Но пока думал, папаша уже поволок бутылку и сына вниз по улице.

Я смотрел на облако, пока оно не исчезло, и искренне завидовал маленькому дебилу. Ведь он мог запросто ориентироваться по облакам. И возможно, его запасов любви хватило бы поделиться со многими. Да кто ж ему даст.

Здесь тачка подъехала, и мы с Романом поехали на Конгресс. По пути он рассказал, что они с психичкой Милкой в такой неслабый трип раскуражный ударились, что, кажется, аж одного ребенка куда-то продинамили. Теперь он, может, в приюте, может, у друзей, а может гулять ушел с седьмого этажа. Но ребенок лишний, говорит, однозначно был. Помнит, нечто ползало.

Таксист весьма заинтересовался рассказом. Его отросток, окружающий боковое отверстие головы, аж оттопырился и подрагивал.

Доехали, расплатились. Мы на Никитской.

Мрачноватое здание Центрального дома литераторов я увидел издалека. От него, казалось, сразу исходили какие-то не совсем хорошие флюиды. Я приготовился к худшему. Довольно напрасно я надеялся, что за тот час, на который мы опоздали, особи внутри не успели как следует надавить на синие педали. Хотя, конечно, можно было, разлелеявшись, представить себя в некотором вакууме из мировой философии и литературы. Что тоже весьма глупо.

На входе ко мне сразу бросилась вахтерша, растопырив руки и дыша мне в смущенное лицо смешанным запахом, в котором угадывались волны кислой капусты и чеснока. Глаза у нее были уж шибко выпучены. Но меня так просто не напугаешь. Чего уж там.

— Куда? — закричала она вызывающе.

— На Конгресс, — ответил я с достоинством и ткнул ей в гляделки приглашение, которое мне так опрометчиво впарили.

— А почему в костюме и трезвый? — подозрительно осведомилась она. И конечно, в своих подозрениях она была абсолютно права.

— Я здесь случайно.

Она что-то там еще погундосила себе под нос недовольно, комментируя мою персоналию и все такое.

Черт с ней, отмахнулись, пошли-разделись.

Чего же ожидать? В конце концов жизнь — это лживый компромисс между тем, что ты так наивно хочешь, и тем, что в итоге получаешь.

Роман объявил, что в зале, мол, делать нечего, и отправился в бар. Я же забрел в большой зал. Думал, что народу-то там битком будет. И, как оказалось, совершенно напрасно.

Сперва мне даже показалось, что в зале толком и нет никого. Но мое первое сумбурное впечатление оказалось ошибочным. Легкий шум и шелест бумаг подтвердили, что в зале кое-кто все же имеется. Всмотревшись, я с трудом обнаружил редкие островки интеллигентов, размашисто рассредоточившихся по всему необъятному залу.

Позже я присек и знакомую прибалтийскую журналистку, которая спецкоррила в Большом Городе — Нийолу. Она сидела с раскрытым ртом, в руках держала диктофончик, а к плечу прижимала новенькую видеокамеру. Соседнее рядом с ней кресло было завалено микрофонами, шнурами и кассетами. Ну, хоть кто-то не хочет ничего пропустить, подумалось мне. Или, скорее, Нийолка для прибалтов или ЕС репортаж варганила. Чтоб поглумиться, наверное.

Чтобы показать окружающим, что я тоже, мол, не лыком шит, плюхнулся в кресло в центре зала, где молодых особей было поменьше. Все выступавшие как будто только что сошли со страниц произведений Салтыкова-Щедрина. Все как на подбор были неряшливы и уродливы. Ото всех шли флюиды потерянного времени.