Если бы автор не был его другом, Крейг немедленно отверг бы пьесу. Но Бреннер… Дружба дружбой, но если спектакль провалится, Бреннеру придется плохо. Очень плохо.

Не высказывая своего мнения, он дал пьесу Пенелопе. Она, разумеется, слышала их разговоры, знала, о чем идет речь, но ни разу не заглянула в текст. Актрисой она была посредственной, но обладала безошибочной интуицией, редкой проницательностью и строгим вкусом во всем, что было связано с театром. Дочитав рукопись, она спросила:

– Не пойдет, верно?

– Верно.

– Его распнут. И тебя вместе с ним.

– Переживу.

– Что будешь делать?

– Ставить, – вздохнул он.

Больше она об этом не заговаривала, и Крейг был благодарен ей за тактичность. Однако он не признался, что боится рисковать чужими деньгами и сам профинансирует постановку.

Репетиции превратились в настоящий кошмар. Он не сумел собрать подходящую труппу, потому что ни актерам, ни режиссеру, ни даже театральному художнику, к которым он обращался, пьеса не понравилась. Пришлось иметь дело либо с давно выдохшимися рабочими лошадками, либо с зелеными новичками, и ночами Крейг мучился, пытаясь объяснить, почему так происходит, не оскорбляя самолюбия Бреннера. Такому-то понравилась пьеса, но он уже связан контрактом с Голливудом, такая-то пообещала дождаться новой пьесы Уильямса, а кто-то ушел на телевидение. Бреннер был безмятежно уверен в успехе. После первого и единственного триумфа он считал себя неуязвимым и неприкосновенным. Мало того, в самый разгар репетиций он женился. На некрасивой тихой женщине по имени Сьюзен Локридж. Черные прямые волосы, собранные в строгий пучок, придавали ей вид учительницы. Она ничего не понимала в театре и просиживала все репетиции, потрясенно глядя на сцену и, очевидно, полагая, что все спектакли репетируют одинаково.

Крейг вызвался быть шафером на свадьбе, устроил вечеринку в честь новобрачных и из кожи вон лез, разыгрывая гостеприимного, добродушного хозяина, провозглашая тост за тостом за молодоженов. Пенелопа на вечеринку не явилась. Она была на четвертом месяце, жестоко страдала от токсикоза, так что предлог был достаточно убедительным.

За неделю до премьеры Крейг отвел Сьюзен Бреннер в сторонку, объяснил, что они падают в пропасть и что единственный разумный выход – немедленно все свернуть.

– Как, по-вашему, воспримет это Эдди? – спросил он.

– Умрет, – коротко ответила она.

– Да бросьте!

– Попробуйте – и сами увидите.

– Ладно, – устало согласился Крейг, – премьера состоится. Кто знает, вдруг случится чудо?

Но чуда не произошло. К концу пьесы в зале не осталось и половины зрителей. В ресторане «Сардис», где они ждали первых рецензий, Бреннер прошипел:

– Подонок ты! Нарочно все подстроил! Сьюзен передала, что ты ей наговорил! Ты с самого начала не верил в меня, пожалел денег и старался выгадать каждый цент! Ну и вот дождался!

– Зачем мне это было нужно? – удивился Крейг.

– Сам знаешь зачем, братец, – бросил Бреннер, вставая. – Идем отсюда, Сью.

Только много лет спустя после рождения Энн и Марши Крейга осенило, на что намекал Бреннер. Уже когда отношения между ним и Пенелопой окончательно испортились, в самом разгаре ссоры после какой-то вечеринки, на которой, по ее утверждению, он бессовестно лип к молодой, скандально известной актрисе, она открыла ему тайну. Тем летом, в Антибе, пока он был в Париже, она переспала с Эдвардом Бреннером. Пенелопе хотелось ранить его побольнее, и она своего добилась.

Он сидел за рулем автомобиля на жарком послеполуденном солнце; справа внизу плескалось море, а сзади, все уменьшаясь, белела вилла. Крейг повернулся и в последний раз взглянул на дом.

Неплохо для двадцати семи…

Здесь, на этой широкой постели в прохладной спальне, с видом на море и высокими потолками, в комнате, ставшей приютом наслаждения на три волшебных месяца, была зачата Энн. Он не рассказывал Гейл Маккиннон ни об Энн, ни о Бреннере, ни об этих трех месяцах, ни о том, как умирала дружба и была предана любовь.

Что стало со всеми любительскими фильмами? Он понятия не имел, где сейчас валяются бобины старой, ломкой пленки. Погребены под ворохом ветхих театральных программок, прошлогодних журналов, сломанных теннисных ракеток в подвале дома на Семьдесят восьмой улице, купленного незадолго до рождения Энн, дома, в котором его ноги не было с тех пор, как он сказал Пенелопе, что хочет развестись, дома, в котором он с закрытыми глазами и в темноте найдет каждый уголок, каждую щепку.

Он прибавил скорости, и вилла исчезла за поворотом.

Урок номер один – не возвращайся туда, где был счастлив.

Девушка после небольшой паузы сказала с таким видом, словно знала, о чем он думает:

– Мерфи говорит, что ваша жена – настоящая красавица.

– Была, – кивнул Крейг, – возможно, и сейчас тоже. Да.

– Вы разводитесь по обоюдному согласию? Мирно?

– Насколько вообще могут быть мирными разводы.

– В моем семействе развод был тихим и благопристойным, – объяснила Гейл Маккиннон. – Чудовищно. Мать просто исчезла куда-то, когда мне исполнилось шестнадцать. Она и раньше такое проделывала, только на этот раз не вернулась. В восемнадцать я донимала отца расспросами, в чем дело. Он сказал: «Она постоянно в поисках. А я не представляю для нее интереса». – Девушка вздохнула. – Она присылает мне открытки на Рождество. С разных концов света. Когда-нибудь я попытаюсь ее отыскать.

Она снова ненадолго замолчала, откинув голову на спинку сиденья.

– Мистер Мерфи совсем не похож на типичного голливудского агента, верно?

– Хотите сказать, он не толстый коротышка с еврейским акцентом?

Девушка засмеялась:

– Рада убедиться, что вы так внимательно прочли меня. Кстати, как насчет присланного вам утром?

– И это тоже.

– Какие-нибудь замечания?

– Нет.

Гейл кивнула.

– Кстати, мистер Мерфи – человек неглупый. Пока вас не было, все объяснял, что если бы ваша последняя картина вышла на экраны сегодня, то непременно стала бы гвоздем сезона.

Крейг, не отводя взгляда от дороги, притормозил, чтобы пропустить семейство в купальниках, переходившее шоссе.

– Я с ним согласна, – продолжала девушка. – Может, гвоздем она и не стала бы, по крайней мере в такой степени, как утверждает мистер Мерфи, но люди наверняка сочли бы ее оригинальной.

– Вы ее видели? – не смог скрыть удивления Крейг.

– Да. Мистер Мерфи считает, вы сделали огромную ошибку, не став режиссером. Говорит, что не продюсер, а режиссер теперь в кино на первом месте.

– Возможно, он и прав.

– Мистер Мерфи полагает, что до шестьдесят пятого вам было бы легче легкого поставить картину…

– И это скорее всего правда.

– Но вы так и не поддались искушению?

– Нет.

– Но почему?

– Лень, вероятно.

– Вы же знаете, что это неправда.

Девушку явно раздражали его увертки.

– Ну что же, если хотите знать, – выдавил, наконец он, – по-моему, у меня просто таланта не хватает. В лучшем случае из меня получился бы довольно неплохой режиссер. Нашлось бы с полсотни режиссеров куда лучше меня.

– А разве среди продюсеров не найдется полсотни лучше вас? – с вызовом осведомилась девушка.

– Нет, это слишком много. Может, человек пять, – покачал головой Крейг. – И может, если повезет, они вымрут, или сопьются, или удача им изменит.

– Если бы пришлось все начать сначала, – допытывалась она, – занялись бы вы чем-нибудь другим?

– Ни у кого не хватит сил начать все сначала. А теперь полюбуйтесь здешними пейзажами.

– Что ж, – покорно пробормотала девушка, – обед по крайней мере удался.

После этого она уже не задавала вопросов, и остаток пути они проделали в молчании. Машина, промчавшись по берегу, проехала через разморенный жарой городок Антиб и свернула на оживленное каннское шоссе.

Он предложил подбросить ее в отель, но Гейл отказалась, объяснив, что живет всего в двух минутах ходьбы от «Карлтона» и с удовольствием прогуляется пешком.