— Они действительно гады, кровопийцы…
И с ней случился припадок.
Стала я собираться в дорогу, кое-что складывать на телегу.
— А ты куда? — спрашивают.
— С вами поеду, куда деваться? Вы меня ограбили, ничего не оставили, всю еду забрали, все вещи, хату сожгли. Что мне остается делать? Теперь вместе страдать будем. Вы на коровах едете, а у меня есть конь хромой.
Я, конечно, поехала через шоссе, в братний дом. В то время брат все еще находился в лагере. В деревне пока что полицаи командовали. Балбота и Зубленко совсем одурели, пили беспробудно, грабили людей. Зою изнасиловали в ее доме и вместе с ней дом сожгли. Так и не дождалась она своего Андрея Глухаря.
Приняла меня сноха в свой дом, приютила ребятишек. Живем, зиму ждем прихода своих солдат. Как-то заглянул к нам партизан — не застал дома. Снова явился — и снова зря. Наконец, застал. Я сидела за станком, ткала кросна.
— У тебя корова есть? — спросил он.
— Опять корова! Есть, говорю, берите. Я за скотину не держусь. Живой бы остаться.
— У вас во дворе две коровы. Зарежьте одну, кормите ребятишек, а то отберут полицаи. Так сказал командир отряда Трошин.
Согласилась я с ним. Приказала снохе:
— Я уйду сейчас в Рябки, а ты позови кого-нибудь и зарежь корову. Жалко мне ее, как будто человек она. Сама выкормила-выпоила. Приду, чтоб мяса в доме не было.
Побрела я в свою усадьбу, посмотрела на пепелище: одна печь стоит. Вот и кума Ульяша появилась. Осунулась. Она за сына беспокоится: писарем все же работает. Если ему сейчас к партизанам убежать, то полицаи могут хату сжечь и убить ее, Ульяшу.
— Ариш, ай несчастье какое у тебя? — спросила Ульяша.
— Нет, ничего. Пришла посмотреть на усадьбу. Скушно мне там, Ульяша. Шибко скушно. Душа болит за брата, за Зою. Бедная, несчастная Зоя.
— Заходи обедать, — приглашает меня подруга.
— Не хочу, спасибо. Домой надо торопиться…
Когда вернулась к детям, то люди уже разобрали мясо. Мне обещали принести за него двенадцать пудов хлеба.
Дня через два явился Николай Балбота и вызвал меня во двор. Я вышла на крыльцо. Уже весной пахло, подтаивать начинало. Так хорошо солнышко пригревало.
— Чья это квартира? — спрашивает. — Где ваши коровы?
— В пригоне. Ты что, милый, пришел на коров смотреть?
— Да. Твоя где? Что притворяешься?
— Зарезала, — говорю. — А что?
— У кого ты спросила?
— Ты что, спросонья? У кого я должна спрашивать? Я сама хозяйка. Что хочу, то и делаю.
— У немецкой комендатуры ты спросила? Ишь, какая самостоятельная!
— Мне немцы корову не кормили. Ты же знаешь! — твердо сказала я. — Сама ее кормила, сама ее и резала. Вот и весь сказ.
— А ну, вперед! — скомандовал Балбота. — Живо!
— Как это вперед? Ты что, хочешь меня погнать? Убить?
— Погоню. Будешь одеваться? — спросил. — Одевайся!
Зашли мы в избу. Собираюсь, а сама размышляю, куда он поведет меня? В комендатуру или к оврагу, где всех расстреливали?
— Ну, ребятки, — говорю старшим детям, — посидите тут, а я возьму с собой Колю.
Сноха ревет, засунув голову под подушку. Взяла я Колю на руки, а Балбота выхватил его из моих рук и бросил под стол, как щенка, меня вытолкал за порог и погнал. Значит, думаю, расстреляет, раз не дал взять с собой дитя. Иду по улице, а он сзади с автоматом. Люди выбегали из хат. Кто-то крикнул:
— За что ее?
Оказывается, не я одна, многие порезали своих коров. У одного старика мясо обнаружили в погребе. Когда мы подошли к дому этого старика, мясо вытаскивали ведрами и складывали на сани. Полицаи следили. Николай Зубленко там орудовал.
— Ариш, дюже испугалась? — с насмешкой спрашивает он.
Забулдыжный был парень, лентяй, потому легко немцам и продался, в подлеца превратился.
— Как тут не испугаешься? Вы же полицаи. С вас нет спроса.
— Не бойся. Давай мясо — отпустим. Куда спрятала?
— Никола, стреляй меня На месте — мяса нет. Все отдала взаймы, за хлеб. Детей кормить нечем: все власовцы забрали. Если хотите, то я соберу хлеб.
— Нам хлеб не нужен. Мясо давай! Мы любим мясо.
— Мяса нет, поменяла. Клянусь!
— Становись к стене. Торговаться вздумала, такая-сякая!
— Ну что ж, к стене так к стене, — говорю. — Стена любого примет.
— Ты на что намекаешь! Становись!
Руки у меня затряслись, а сердце словно окаменело. Стала у стены, зачем-то руки скрестила на груди. Сердце защищала, что ли? Вижу староста идет, Кузик. Я крикнула:
— Василь Васильевич, ты знаешь, за что меня сюда поставили? Знаешь, по чьей подсказке… Ох, спросят! Люди — не мухи…
Он хвать за голову, как дурачок, начал кривляться:
— Никола! — кричит полицаю. — Куда мне бежать? Скажи! Дюже напугала меня Аришка.
Издевается, значит, староста.
— Зачем, — говорю, — тебе бежать? Меня пригнали, мне и бежать надо. А ты после будешь думать, куда тебе бежать и твоим родным.
— Ну, ладно, иди к семье, — приказывает.
— Ты меня не приводил сюда, зачем я пойду?
Он отвел Зубленко в сторону, пошептался с ним, на меня поглядывая.
— Иди домой, — приказали они, — да мясо приготовь.
Ну, думаю, сейчас в спину… Поворачиваюсь. Сделала один шаг, второй. Прохожу мимо одного двора, другого, жду, когда в спину выстрелят. И вдруг: та-та-та из автомата. Я вздрогнула и остановилась. Оборачиваюсь. Они хохочут:
— Иди, иди! Это мы пошутили. В небо стреляли.
Дети встретили меня у ворот: «Мама, ты живая!»
Я взяла на руки младшего, вошла в хату. Племянница спрашивает:
— Петь, ты что такая бледная? На тебе лица нет.
— Мань, убили бы меня и не знали бы вы где, — рассказала ей все. Глянула в окно, а полицаи опять у ворот. Сердце заколотилось. Ну, сейчас все, конец. Вышла я на крыльцо, чтоб детей не пугать. Они к окнам прилипли, смотрят на полицаев.
— Что, опять затряслась? — спрашивает Балбота. — За своих щенят боишься?
— Доля моя такая, — отвечаю ему. — Некому меня защищать сейчас. Брат — и тот в лагерях…
— Давай, что у тебя есть. Жрать хочется.
А сами без приглашения в избу прутся.
— Ребята, ничего у меня нету. — Я догадалась, что они выпить захотели.
— Разживешься? — спрашивает Зубленко, подмигнув другу.
— Пойду, поищу. Что делать? Раз душа просит…
Накинула на плечи хусту — старую шаль, побежала искать самогон. Прошла поселок и лог. На отшибе жил знакомый мужик, он со своей бабой гнал самогон. Немцев подпаивал. Увидели они меня в окно, вышли на дорогу, встречают.
— Куда, Емельяновна, спешишь? Знать, переполох какой?
— Тихонович, спаси, если можешь. Надо два литра самогона. Полицаи ждут. Изгаляются надо мной целый день. Сообщи нашим, чтоб прибыли.
— Даша, — говорит жене, — налей покрепче.
Приношу домой самогон, ставлю на стол перед полицаями.
— Пейте, — говорю, — самый крепкий, первач.
— Молодец, Ариша. Давай мяса на закуску.
— Я здесь на квартире, ничего не знаю про мясо.
— Глянь в печку, в чугунах найдешь что-нибудь.
— Я не клала в чугуны, не полезу в печь, не мое дело.
Выпили они по стакану, кулаками закусили.
— Ну, ты и упрямая, Ариша. Так и лезешь на рожон.
— А вы, сынки, привыкли, чтоб вам все на блюдечке подавали в горячем виде. Ой, хлопцы, трудно будет отвыкать. Трудно. А отвыкать придется.
— Ты на что намекаешь? Ты это к чему? Что мы с ней церемонимся? — закричал Зубленко.
— Ладно, поостынь, — успокаивал Балбота.
— Мань, — говорю племяннице, — глянь в чугун, есть там что? Пусть съедят, дети и так переночуют.
Она вынула из печи чугун, сняла сковороду, посмотрела.
— Теть, тут одно коровье сердце.
— Пусть они съедят его. Им бы собачье сердце…
— Давай на стол, — приказал Балбота, — все слопаем. И лук давай. И помалкивай. Хватит! А не то…
Долго они сидели, выпили все до капли, сердце коровье съели и подались. Люди видели, как они шли по улице. Только домой не добрались. Их в целости и сохранности в партизанский отряд доставили.
