— Это замечательно, что вы такой поклонник донника. Но не удивляйтесь: я — тоже. Мы в райкоме уже решили, чтобы все хозяйства серьезно занялись этой культурой. Будущей весной каждый колхоз и совхоз должны посеять донник. Но беда в том, что нет семян. И вот я прошу вас, Василий Федорович, оставить именно это поле на семена. Оно, пожалуй, лучшее в районе. Не косите его на корм.

— У нас донник есть и во второй бригаде. Обойдемся…

— За ним надо следить, вовремя скосить, обмолотить. Семена распределим между хозяйствами. Я уже говорил об этом с начальником управления Петром Яковлевичем Рогачевым.

Василий Федорович сказал, что он не возражает. Семена дорого стоят, и это тоже выгодно совхозу. Рядом пасека, и пчелы опылят растения и соберут нектар. Мед будет.

Мы сели в машину и поехали на пасеку. Из головы не выходила фамилия начальника управления: Петр Яковлевич Рогачев. Уж не тот ли Рогачев, подумал я, который учился со мной в одном институте. Правда, он тел на два курса впереди. Петька Рогач — так звали его студенты за колючий характер, неуживчивость и заносчивость. Он был самолюбив до мелочности, а в хвастовстве не знал удержу. Редко выпивал, в основном «за казенный счет», кино почти не посещал и питался скромно, преимущественно кефиром. Любил спорт. В настольном теннисе у него были успехи, но как стрелок и пловец уступал многим. И все же лез из кожи, доказывал, что он в институте лучший спортсмен. Честолюбие не давало ему покоя. В то время я не переносил «якающих» людей и решил помериться силами с Рогачем, начал упорно тренироваться. Сначала победил его в стрельбе, а потом и в теннисе. Теннис — моя любимая игра. В институтской газете поместили заметку «Не говори гоп…» Меня изобразили богатырем, а Рогача пигмеем. Это, конечно, обидело его, да и мне было неловко. Не по-товарищески поступил. Рогач перестал замечать меня. Но его неприязнь ко мне достигла особой остроты на конференции научного студенческого общества, где мы выступали с докладами. Моя работа была признана лучшей. Я получил похвальную грамоту, статью опубликовали в сборнике научных трудов института. А как раз Рогач и мечтал попасть в этот сборник. Надо сказать что он был очень способным парнем. Все лекции, все, что залетало в уши, навеки оседало в его памяти: и добро и хлам. Он говорил, захлебываясь словами. Спорить с ним было невозможно. Неужели Рогач попал сюда? Вот это сюрприз!

— У вас достаточно пчел для опыления этой плантации? — спросил секретарь.

Я очнулся.

— На пасеке сто ульев, — пробормотал я.

— Великолепно!

У ограды стоял ходок. Значит, Кузьма Власович приехал, отметил я про себя.

Григорий Ильич остановился перед пасечным домиком, полюбовался его отделкой, узорчатой верандой, ставнями.

— Не перевелись мастера по дереву! А, Василий Федорович? Кто это потрудился с такой любовью?

Я кивнул на Кузьму Власовича, который скромно стоял в стороне и наблюдал за нами, покуривая трубку.

— Вот он своими руками мастерил.

Григорий Ильич поздоровался с ним:

— Вы просто-таки художник, Кузьма Власович. Где учились?

— От деда кое-какое понятие взял. Вот и вся учеба.

В домике секретарь взглянул на мою плотно уставленную книжную полку, медленно повел глазами по корешкам, произнося вслух фамилии авторов: Толстой, Достоевский, Нацуме Сосеки, Андре Моруа… Бережно взял в руки томик Жюля Ренара «Дневник». Полистал.

— Любопытная и редкая книга. Остроумный писатель этот Ренар. Не читал? — обратился он к директору. И продолжил: — Обрати внимание: пчеловод, а, пожалуй, читает больше нашего. Завидую. На все не хватает времени.

Мы заглянули в полуподвальный омшаник. В нем было прохладно, тихо, сухо. Рассеянный свет падал на земляной пол через распахнутые двери. Около стены на гвозде висел мешок. В нем тихо жужжали пчелы.

— Это что такое? — удивился секретарь.

— Рой, — сказал я. — Когда из улья вылетает рой и прививается на ветке, Кузьма Власович надевает мешок на ветку с клубом пчел, затем встряхивает сучок, и рой осыпается. Мешок он завязывает и вешает на этот гвоздь. Здесь пчелы хорошо прохладятся, успокоятся, а потом мы поселим их в новый домик.

— Понятно. Омшаник ваш дряхлый, надо новый строить.

Секретаря, видно, неотступно занимали мысли о доннике, и он перед отъездом снова напомнил нам с Кузьмой Власовичем, чтобы наши пчелы как следует опылили его. Предупредил Василия Федоровича: тут недалеко пасутся гурты коров, надо беречь поле от потравы.

— Да, кстати, где ты достал семена донника? — вдруг спросил он Василия Федоровича.

— Это затея Кузьмы Власовича, — ответил директор. — Сначала он ходил по обочинам дорог и оврагов и ошмыгивал ветки дикого спелого донника, потом подключил сноху-учительницу, жену инженера Шабурова. Она привела учеников. Насобирали килограммов тридцать. Кузьма Власович уговорил трактористов, они вспахали между колками пару гектаров земли и посеяли донник. Через год у него была тонна семян. Тут он вовлек в это дело и нашего агронома. И вот видите… Теперь мы богачи.

Григорий Ильич снова с удивлением посмотрел на Кузьму Власовича. И я был рад за старика.

— Ну, Кузьма Власович, вы просто-таки молодчина. Не знаю, как выразить вам свое восхищение. Спасибо, отец. Вы представляете, чего стоит ваш труд? За это орден надо…

— А что тут такого? — пожал плечами Кузьма Власович. — Я ведь о пчелах заботился. Тогда ничего им не сеяли…

— Василий Федорович, — продолжал секретарь, — осенью, когда будете отпускать колхозным и совхозным агрономам семена донника, пусть они прежде всего скажут спасибо и поклонятся этому мудрому и трудолюбивому человеку.

Они уехали. Кузьма Власович набил трубку табаком.

— Вот какие дела. В самом деле, того, получилось, как надо. Весь район будет сеять для скота. А я и не думал, ходил, ошмыгивал ветки в мешок. Тоне спасибо. Это она — молодец!

Вот уже прошла неделя, а я ни строчки не записал в свою книгу «Учет материальных ценностей». Так можно совсем облениться и забросить записи. В институте сколько раз я принимался за дневник, но выдержки и старания хватало только на месяц-два.

На днях, проверяя ульи, нашел около десяти слабых пчелиных семей. Сегодня решил еще раз подсилить их. Приехал Кузьма Власович и, как всегда, очень обрадовался работе: надоело сидеть в городе без дела.

Он быстро заковылял к березе, под которой лежали лицевые сетки, фанерный ящик для сотов, гнилушки, разжег дымарь. Мы отобрали от слабых семей рамки с засевом и поставили для воспитания в самые сильные, загрузили их работой, чтобы они не роились. На это ушла добрая половина дня. После обеда сколачивали рамки.

Вечером отправились на озеро. Было тихо. Все оцепенело в голубом предвечернем покое, в истоме. Все отдыхало от дневного нещадного зноя: и лес, и трава, и вода.

Вдали над поблекшим горизонтом искрилось, как будто только что вынутое из кузнечного горна, солнце. С него медленно стекало и капало в озеро жидкое золото. Поехать бы на лодке туда, к этой таинственной, манящей каемке горизонта и подставить большое ведро, чтобы в него капля по капле собрать золото. Ведь сколько его льется прямо в воду! И так — почти каждый день. Тысячи лет… Разве наполнишь это огромное озеро золотом?

Белокрылые чайки в черных кокетливых беретах спокойно сидят у береговой кромки и на воде. Камыш застыл. В воздухе над головой тонко гнусят и толкутся вверх-вниз стайки мелких мошек. Стремительно пронеслась пара кряковых уток и скрылась за зеленой грядой камыша.

Мы сняли с кольев сухие сети и вместе с тычками положили в лодку. Я взялся за весла. Кузьма Власович сидел в носовой части. Мы плыли к острову в сторону солнца. Остров окутался прозрачной дымкой. Старик закурил трубку в бронзовой оправе и молча посматривал, как я работаю веслами. Шелковистая вода мягко переливалась вдоль гладких боков узкой лодки и приглушенно всплескивала у мокрых весельных щек.