Василия Федоровича я нашел в мастерской. Он проводил какое-то совещание с механизаторами центрального отделения. Я решительно прошел прямо к столу, прервал его беседу:

— Василий Федорович, дело серьезное. — Он насупил брови и неодобрительно посмотрел на меня.

— В чем дело? Почему вы врываетесь сюда?

— Там косят донник, перемалывают пчел и запахивают стерню. Хоть бы стерню не трогали. Отросли бы боковые побеги, зацвели… А так — ни пчел, ни меда — пустыня!

Запыхавшись, я говорил торопливо, сумбурно, но директор все понял, и лицо его потемнело.

— Кто распорядился? — спросил так, как будто я повинен в чем-то.

— Рогачев. Так сказал управляющий.

— Да. Это он. Больше некому. Головотяпство.

Василий Федорович тут же позвонил секретарю райкома: «Белый донник косят… Рогачев опять втесался».

Потом снова подошел ко мне, пожал руку: спасибо! Распорядившись, чтобы совещание вел главный инженер, сел в машину и уехал.

В обратный путь я не торопился, я знал, что Василий Федорович уже на месте происшествия. Я думал о Рогачеве. «Опять втесался», — вспомнил слова директора. Значит, не первый раз сходит он с рельсов в сторону. Переоценивает себя. Да, таким он был и в институте. А я ведь собирался встретиться с ним, поговорить серьезно об объединении мелких пасек. Да он не примет меня и не станет слушать. Кто я в его глазах? Скажет: занимайся своим делом, в чужие не суйся. Чтоб я еще раз унизился перед ним… И, собственно, на кой черт сдалась эта идея и все запущенные пасеки? Разве я удалился сюда не ради душевного спокойствия? Придет время и все образуется само собой. Ведь ты, Иван, лезешь в чужой огород. Конечно, в чужой. Подумай!

Когда я вернулся к донниковому полю, уже не застал тракторов, их угнали. Гектаров тридцать было скошено, но не запахано. И я даже обрадовался этому: еще старый донник не засохнет, а молодая отава наберет силу, распустится и даст цвет. Время медосбора намного удлинится. Если дождики будут перепадать, то мед потечет рекой.

Я нашел управляющего на пасеке. Он ждал меня. Крепко пожал мою руку, сказал спасибо.

— А то бы мы все поле под гребешок…

— Не убивайся, — успокаиваю его.

Он махнул рукой и завел мотоцикл. Уехал.

С утра мы начали готовиться к качке меда. Привезли газовую плитку и установили в сенях. На ней будем греть воду. Тоня затянула окна марлей, чтобы в домик не залетали пчелы. Кузьма Власович, посасывая трубку и, как всегда, вытянув свою деревянную ногу, сидел на табуретке и сколачивал фанерный ящик — «ношатку» — для переноса рамок с медом.

Я установил медогонку на небольшие козлы, сходил в лес за грибами. Тоня сварила суп. За завтраком распределили между собой обязанности. Мое дело — отбирать из ульев рамки в «ношатку» — фанерный ящик с ремнем — и носить их в домик, Тоня должна распечатывать рамки, а Кузьма Власович — качать мед.

Работали почти без отдыха. До вечера — десять фляг меда. Полтонны! Пока Кузьма Власович водил на водопой лошадь, мы с Тоней сидели в домике.

— Почему ты молчишь? В последнее время ты очень молчалив, — спросила она.

Я пожал плечами. Она отвернулась к окну.

— Сережа обещал заехать к вечеру. Придется ждать. А то бы я сейчас отправилась домой с отцом.

Я встревожился:

— Не обращай на меня внимания.

— Тебя, наверное, занимает идея объединения пасек?

Я с ней однажды разговаривал об этом. Тогда она сказала, что не разбирается в подобных вопросах. А вот сейчас почему-то вспомнила…

— Тоня, а не пойти ли мне к районному начальству, высказать свои соображения?

— Думаю, тебя за это не накажут. Но у Рогачева ты уже был. Разговор не получился. Тебя никто здесь не знает. Ты пока что себя не проявил как пчеловод. И, видно, не настало время стучаться в большие двери.

Она права…

…Пришел Кузьма Власович. Запряг лошадь, мы поставили четыре фляги на ходок, и он повез их сдавать в совхозную кладовую. Завтра должна прийти машина за остальным медом. А скоро появится Сергей Дмитриевич.

Я сижу с удочкой на Рыжем камне у обрывистого берега озера. Клюют окуни. Чуть морщится перламутровая гладь озера. Посматривая на поплавок, прислушиваюсь к голосам природы. Где-то за спиной кричат чибисы, а вон там, на отмели, чайки устроили настоящий базар.

Слышу, как в камышах кто-то пробирается в мою сторону, осторожно делает шаги и замирает, когда вода булькает. Шаг, два… Кажется, вот-вот из камыша высунется бородатая голова водяного и спросит: «Ты что тут делаешь?» Но я знаю, что это пробирается не человек, а ондатра.

Стонет лысуха. Ее стон похож на вскрики грудного ребенка. Маленькая птичка, камышовка, легкая, как перышко, перепархивает с одной тростинки на другую, напевает и наблюдает за мной.

Земля пьет воду: тут и там всплывают и лопаются водяные цепочки мягких жирных пузырей. Около меня горделиво летает большая синяя стрекоза, ловит мошек. Я слышу шелест ее прозрачных легких крыльев.

Припекает предвечернее солнце. Гнусавит комар. Все вокруг стихает, начинает погружаться в дремоту. Все это я замечаю как бы между прочим, краешком глаза, слышу краешком уха, а сам сижу и смотрю прямо перед собой, и на душе отчего-то приятно, какая-то маленькая радость вселилась в меня, я невольно улыбаюсь.

О чем я думал? О чибисах, о том, как земля пьет воду, пуская сочные пузыри, о том, что делается вокруг меня? Да, конечно, об этом. И еще перед моими глазами белокурая горделивая головка Марины и улыбка Тони, ее черные, окаймленные длинными ресницами глаза.

Одна смотрит дерзко, вызывающе, в ее взгляде буйная сила, вторая — приветливо, притягательно.

Я, как легкая птичка-камышовка, перелетаю мыслями с одного предмета на другой. Я как бы сливаюсь со всем окружающим миром, стараюсь проникнуть в него, раствориться в нем.

Сильный порывистый ветер налетел на зеленый камыш, разметал его, взлохматил мои волосы. Поплавок отнесло в сторону. Я заметил, как кто-то мгновенно набросил на землю синюю сетку, и сразу все померкло: и вода, и небо, и леса. По озеру пронеслась мелкая судорожная рябь. У горизонта словно кто-то огромный ударил камнем об утес и высек ослепительную искру. Она дзинькнула и с шипением пронзила озеро. Мгновенно все насторожилось. И вдруг тяжелый, как обвал, ворочаясь и раздвигая небо, прокатился гром. Земля вздрогнула, пошатнулась подо мной. А через минуту над головой все заухало и загрохотало. Над озером опустился мутный свинцовый занавес, заслонив собою острова. Нарастал шум дождя. Вот он ближе. Первые крупные капли, как тяжелые свинцовые пули, зашлепали по воде. Еще мгновение, и на землю обрушился водопад. Я, мокрый, продолжал сидеть на своем Рыжем камне. Сбоку на мелких волнах покачивалась лодка. На берегу появился Адам. Его, очевидно, спустила с цепи Тоня, чтобы нашел меня. Адам носился по берегу, лаял и звал меня домой. Он то убегал к пасеке, то снова возвращался.

Дождь чуть-чуть сбавил скорость, но зато стал гуще и тяжелее. Пока я садился в лодку, пока добирался до берега, на мне не осталось ни одной сухой нитки. На пасеку шел не спеша, в руках нес ведерко с рыбой. Издали заметил, что в домике у окна стоит Тоня, смотрит на меня, машет рукой: скорей, скорей! Я же иду вразвалку. Не спеша поднимаюсь в домик. Тепло. Уютно.

— Сумасшедший! Ты промок до нитки, — говорит Тоня. — Ты же простудишься.

— Высохну, пустяки. Я люблю дождь.

С одежды струйками стекает вода.

— Ой, какой ты смешной, — улыбается Тоня. — Ты похож на мокрого суслика.

— А-а-а! Я суслик! — Пытаюсь схватить ее за руку. Она выбегает в сени.

— Перестань. Я не люблю таких шуточек.

— Ладно, не буду, — кричу я. — Извини!

— Там на лавке белье. Переоденься и ложись под одеяло. Согрейся, я побуду здесь.

Легкая дрожь пробежала по телу. Переодеваюсь, посматривая в окно. Все небо заволокло тучами. Потемнело. Дождь, очевидно, зарядил надолго. А где же старик? Он должен уже вернуться.