— Тише, Андрюша, хватит! Она уважает дядю. Ну, не заехал… будет еще время. Беда какая.

— Мы бы здесь посидели, поговорили, может, в последний раз. Неужто у него сердце мохом обросло? — не унимался Андрей Иванович.

— Хватит, Андрюша. Ну, к чему это? Мы приехали отдыхать.

— Вы о чем спорите, мама? — спросила Марина.

— Не спорим. О жизни говорим. О войне. Ты помнишь, Кузьма Власович, как мы с тобой в госпитале познакомились? Я тогда растерянная какая-то была, чумная. Все на крыльце сидела, опустив голову, и думала, думала. Не легко мне тогда было, казалось, что я никому не нужна. И ты подошел. Тогда у тебя обе ноги были целы. Заговорил о своем городке, народ расхваливал. А когда узнал, что я учительница, так сразу посоветовал: вылечишься, поезжай к нам. Учителя нужны. А мое сердце рвалось в другую сторону, в Белоруссию, где немцы мужа убили и двоих детей отняли, увезли куда-то.

Все это знал и Кузьма Власович, и Андрей Иванович, и Марина. Вера Павловна, очевидно, рассказывала для меня. А, может, — сама себе, потому, что все еще сердце болело о первом муже и увезенных в Германию детях. Где-то они? Может, живы и уже забыли родной язык?

Впоследствии я узнал, что раньше Вера Павловна каждый год в каникулы ездила на родину, на могилу мужа. Там не отдых, а мука была и терзания, и она перестала ездить. Посылала розыски на детей, и тоже терзалась в ожидании ответов. Потом похоронила их в душе, поняла, что о детях она ничего не узнает. Смирилась…

В ведре, которое мы принесли, затрепыхался карась.

— Давайте уху варить, — оживилась Вера Павловна, — я есть хочу. Хватит воспоминаний. Марина, неси нож, кастрюлю. А ты, Ваня, дров приготовь.

Сварили уху. Расстелили клеенку у костра. Марина половником разлила уху в эмалированные миски.

Андрей Иванович заговорил:

— Попробуем свежую ушицу. Давно не пробовал. Братец — рыбак, а карасем ни разу не угостил.

— Папа, что говорить о пустяках. Дядя занятый человек. Ему просто некогда, — вмешалась Марина.

— Дело во внимании. Вот что меня корежит.

— Дядя не мелочный человек, — проговорила Марина, и я заметил, как Вера Павловна улыбнулась. Андрей Иванович вздохнул.

— Ну, ладно, доченька. Ты, пожалуй, права. Я тоже должен защищать брата. Заметные люди всюду нужны. У них особый характер. А я что? Незаметным воевал. Рядовым. Два ранения получил. Жил незаметно, умру незаметно. Но помни, дочь, самое главное в том, что жил я честно. В этом — все.

— Не забывай, Андрюша: мы приехали отдыхать, — ласково сказала Вера Павловна.

Марина отвела меня в сторону. У нее через плечо висел фотоаппарат.

— Идем, я сфотографирую тебя возле улья. На память.

У Кузьмы Власовича сильно разболелась нога. Он уехал домой и вот уже целую неделю я один, как рак-отшельник. Пока работаю, не замечаю часов, порой даже забываю о еде. А к вечеру, когда блекнут тени и из лесу наползают синие сумерки, приходит легкая грусть, и хочется с кем-нибудь переброситься двумя-тремя словами. Но что поделаешь? Тут уж Адам становится моим лучшим собеседником, вернее слушателем. Что бы я ни делал — сколачиваю рамки, наващиваю их на столике под березами, варю ужин — всегда разговариваю с Адамом, а он очень умно посматривает на меня, повиливает хвостом. Перед ним можно полностью открыть душу.

Вчера после полудня я взглянул на горизонт. Он синел тяжелой тучей. Высоко над лесом, как щепки в водовороте, кружились грачи.

Стало прохладно. Вдруг где-то за лесом неожиданно резко громыхнуло небо. Скоро польет!

Адам прыгал, припадал к земле, виляя хвостом. Я отпустил его с поводка, насобирал в кустах сушняка, разжег костер и повесил на палку задымленный котелок с водой. Сижу на земле, обхватив руками колени, и думаю о Марине, о Кузьме Власовиче, о Дмитрии Ивановиче, обо всех. Они втягивают меня в свой круговорот жизни, занимают мой ум, хотя я и не хочу этого. За присмиревшим озером, лязгая на стыках рельсов, пронесся поезд. Далеко за моей спиной слышится глухой удаляющийся грохот колес. В лесу уже потемнело. Над головой нависли тяжелые тучи. Они клубились, разрастались и расползались по сторонам. Вспыхнули зубчатые верхушки деревьев. Сверкнула молния и раскатисто загрохотал гром. Небо вздрогнуло и, расколовшись где-то выше туч, обрушило на лес, на землю, на меня потоки холодной воды. Костер сразу же погас. Адам забрался под свою корягу. Я вбежал в домик, раскрыл окна.

Дождь плясал по крышкам ульев, по траве, пригибая головки цветов к земле, а потом по лужам. Плясал так, что на воде вздувались и тут же лопались большие пузыри. Все вокруг обрадованно шумело. Вода кипела в ручейках. Потом дождь устал ликовать, и вода стала тихо капать с листка на листок. Я не заметил, как задремал у окна.

Проснулся, когда дождя уже не было. Над озером, над темной мерцающей водой висела круглая и сверкающая луна, словно медаль, отчеканенная из чистого серебра. Звенело в ушах от ночной тишины. Я высунул голову из окна. Темный лес, цветы в траве и слюдяное озеро дремали. За моей спиной, где-то в подполье, мышь осторожно грызла свой нескончаемый сухарик. Я сидел, прижатый к окну тьмой и одиночеством. Мысленно смотрел на себя со стороны, как на двойника. Зачем здесь этот молодой человек? Какую пользу он приносит людям? Вот, наверное, те, что жили до меня здесь, не выдержали именно в такую минуту и сбежали.

Утром я купался около Рыжего Камня. Кто-то подъехал к озеру на мотоцикле. Женщина в светлом плаще помахала мне рукой. Тоня!

— Здравствуй! Не ждал? — улыбается и лукаво смотрит.

— Нет, Тоня. Не ждал. Как ты добралась?

— По бровке. Дорога-то травянистая. Да земля уже всюду проветрилась. Ездить можно.

Я вышел из воды, оделся.

— Поезжай на пасеку, а я тоже искупаюсь, — сказала Тоня.

Я завел мотоцикл. В люльку заскочил Адам (он приучен ездить в люльке), и мы покатили к домику. Зачем приехала Тоня, одна, без Кузьмы Власовича? Разве продукты привезла? Надо напоить ее чаем.

Разжег костер, повесил на жердочку закопченный котелок.

— Вот я и на пасеке, — сказала Тоня, возвращаясь с купания. — И ты не сердишься. Можно в гамаке покачаться? Ты сделал его из сетей? Не порвется? Хорошая штука. — Она явно дразнит меня.

— Почему одна? Где Сергей Дмитриевич? — спрашиваю, злясь на себя за эти вопросы, на Тоню — за игривость.

— Сережа на работе. Где же он должен быть? — невозмутимо отвечает Тоня.

Я подошел и начал покачивать гамак. Она прищурила глаза, по-прежнему лукаво улыбаясь. Я чувствую себя неловко и пытаюсь хоть что-нибудь сказать ей:

— А почему не приехал Кузьма Власович?

— Завтра суббота. Он топит баню. У нас своя баня, ты видел? Сергей Дмитриевич очень гордится этой баней. Тебе надо поехать, помыться, попариться. Любишь русскую баню? Там будешь и ночевать, а я останусь здесь, наведу в домике порядок, выбелю стены, полы помою, белье постираю.

— Не боишься одна?

— Кого бояться? Адам со мной, ружье. Я привыкла. Ты будешь жить там субботу и воскресенье. Поможешь дрова распилить. Поезжай!

На прощанье она протянула мне руку. И это сделала намеренно, чтоб смутить меня.

За колком по дороге в сторону города шла Марина, ведя велосипед.

— Марина! Ты откуда? Где была? — удивился я.

Она вопросительно посмотрела мне в глаза.

— На пасеке. Да-да. Не стала вам мешать, — гордо откинула голову.

— Ты видела, как я качал Тоню? — я покраснел.

— Только не подумай, что ревную и приходила к тебе на свиданье. У меня достаточно гордости.

— Но ты все же приехала…

— Чтоб поговорить с тобой.

— О моей работе?

— Нет. В областном центре обратили внимание на мои рисунки в газете. Вчера приехал один товарищ из Союза художников и листов двадцать отобрал для выставки…

— Так это же чудесно! Поздравляю!

— Не спеши. Я не дала ему рисунки. К чему? Не собираюсь быть художницей.

— Ты же самородок. Как в природе бывают золотые самородки, самоцветные камни. Твой дар должен принадлежать людям, его надо развивать…