— Эх, дождика бы сейчас! — восклицаю, посматривая в темную и жуткую глубину озера.

— Да, дождь нужен, — соглашается Кузьма Власович. — У нас, понимаешь, Иван Петрович, вощина на исходе. Надо завтра поехать в город, на склад. Сам знаешь: каждый день дорог. Я там Марину встретил, обрадовалась, кинулась ко мне: как живете? Просила, чтоб ты к ней прогулялся… Стосковалась девка, по глазам заметил.

— Что же вы молчали, Кузьма Власович? — с укором спросил я.

— Ишь встрепенулся! Забыл я. А если бы с утра припомнил, то тебе день показался бы как год. Знаю, сам был молодым. И сейчас зря сказал, надо было потерпеть до завтра.

Он притих, задумался.

У редкого камыша мы поставили сети, потом пересекли перешеек и причалили к острову. Его отлогие песчаные берега заросли высокими густыми травами. Кое-где дягиль и борщевик могли скрыть всадника. На острове росла осина, липа, а на опушках, особенно на низких местах, было много вербы и ольхи. Я решил, что ульев десять-пятнадцать перевезу сюда на лодке.

— Мы здесь каждое лето косим, — сказал Кузьма Власович. — Вывозим сено на лодках.

Чуть свет, когда на небе появились белесые прогалины и в лесу защебетали первые птицы, я запряг лошадь и покатил в город.

Кто ездил на лошади в синюю рань около упругих росных кустов, бьющих влажными зелеными ветками в сонное лицо, кто ездил по узко-высоким лесным коридорам с сиреневой дымкой вдали или по пахнущей чебрецом бархатной луговине с жаворонком, восторженно-трепещущим в звонком небе, тот, я думаю, испытал глубокую живую радость. И ему еще и еще раз захочется увидеть эту синюю рань…

На узких городских улицах с деревянными тротуарами было безлюдно и тихо. Я отыскал небольшой бревенчатый домик, на потрескавшемся углу которого прикреплена облупленная вывеска: «Пчелосклад». Постучал в низкую щелястую калитку. Загремела цепь, за забором лениво залаяла собака. Вышел хозяин. Он высунул голову из калитки, посмотрел на меня через очки, спросил:

— Новенький? Из совхоза, кажись? Проходи. Калитку не забудь закрыть.

Пчелосклад размещался в старом дощатом сарае. На полках, застланных пожелтевшими газетами, лежали стопки вощины, В ящиках — дымари, клеточки для пчелиных маток, разноцветные лицевые сетки, стамески, длинные ножи для распечатывания сотов и другой инструмент. Пахло медом. Я выписал все, что надо было для пасеки.

— Воск сдавайте, — сказал хозяин, протягивая мне квитанцию и напяливая на нос разбитые очки. — Донник цветет? — взглянул с прищуром поверх очков.

— Нет. Не цветет. А что?

— Там у вас нельзя поставить с десяток ульев? А?

Я сразу вспомнил корявого рыжего старика, который вытаскивал казаха из ямы. Частники? Жилистый народ! Они как-то выкручиваются, устраиваются, но от пчел не отказываются.

— Не о себе беспокоюсь. Начальник управления Рогачев просит.

— А, Рогачев! — Меня как-будто чем-то тупым ударили в грудь. — Не могу. У нас своя большая пасека. Совхозная!

— Так ты что: начальство не уважаешь? Али как?

— По-всякому бывает. — Я повернулся и вышел за ограду.

…Шабуров младший открывал ставни, когда я подвернул лошадь к его высоким тесовым воротам.

— А-а! Наконец-то явился. Въезжай, — обрадовался хозяин дома.

Он распахнул ворота.

На крыльцо выбежала Тоня. На ней кофточка без рукавов, фартучек туго охватывает талию, черные глаза полны неподдельной радости.

— Чуть-чуть не опоздал. Мы на работу собираемся, — сказала заиграв бровями.

— Надолго? — спросил Сергей Дмитриевич, помогая мне распрячь лошадь.

— До вечера. А сейчас в город пойду, в центр.

— Тоня! Не отпускай его, пока не позавтракает.

Сергей Дмитриевич завел мотоцикл и уехал. Мы остались вдвоем.

— Ты совсем забыл нас. — упрекнула хозяйка.

— Некогда, Тоня, — складываю вожжи и любуюсь ею.

— Неправда! Уж не сердишься ли? — донимает она меня.

— Не сержусь. Поверь мне, некогда.

— Верю. Скоро приеду к вам. Пустишь? — взглянула лукаво.

Я вздохнул и подумал, что пасека, очевидно «не приют спокойствия», как я предполагал.

— Зачем приедешь? Что ты там будешь делать?

— Сено косить. Вернее, косит свекор, а я в домике навожу порядок, купаюсь в озере, собираю гербарий. Отдыхаю. И тебе не дам скучать.

— Откровенно говоря, не приезжай. Ты будешь мне мешать.

— Вот как! Спасибо за такое радушие. Не ожидала. Я думала, ты будешь рад… Но ведь спорить поздно: все уже решено.

Мы вошли в дом. Мне было легко с ней: чувствовал себя свободно, непринужденно. Мне казалось, что я знаю Тоню давно, с детства.

— У тебя бритва есть? — спросила она, заглядывая в шкаф. — Какая? Ну, все равно. Я купила тебе механическую. Вот, возьми. Боюсь, одичаешь там, зарастешь щетиной.

Тоня говорит, говорит, а я задумчиво смотрю на нее: ребенок еще!

…По пыльным улицам города иду в типографию. Она находится в бывшей церкви. Церковь стоит на покатом бугре, в самом высоком и веселом месте города. За деревянной оградой старые-престарые тополя, могучие и ветвистые. Железную узорчатую ограду когда-то увезли на птицеферму, что находится на окраине города.

Возле одного тополя в гражданскую войну белые расстреляли священника за то, что он прятал в своем доме комиссара. Этот дом и сейчас стоит, в нем книжный магазин.

В типографии двойные двери: снаружи железные, за ними — деревянные. Я толкаю дверь и попадаю в настоящий заводской цех: печатные машины, линотипы и другие какие-то неизвестные мне станки; стопки белой бумаги.

— Вы к кому? — спрашивает парень с прилизанными усиками.

Я узнал в нем пианиста, который аккомпанировал Марине в Доме культуры.

— К Марине Дабаховой.

Он, скривив губы, измеряет меня с ног до головы откровенно-презрительным взглядом и показывает вверх. Надо мной нечто вроде антресолей. Там контора, где работает Марина. А вот и она спускается в зал по лестнице в новеньком платьице, оживленно-радостная, притягательная своей чистотой и юностью; светло улыбаясь, машет мне рукой. Она цокает каблучками по звонким железным ступенькам.

— Марина Андреевна, — перехватывает ее полная женщина, как я понял, переплетчица. — Ремзаводской заказ готов…

— Да-да. Я позвоню. Пусть забирают, — коротко ответила и снова посмотрела на меня. — Подожди здесь, я скоро освобожусь.

К ней подошла молодая печатница в саржевом халате с бумагой в руках. Густые и длинные волосы небрежно падали с плеч. Девушка краем глаза покосилась на меня и гордо тряхнула гривой.

— Что мне делать? — спросила у Марины.

— Ты, Зоя, сегодня будешь печатать газету. Ивакин заболел. И приведи, пожалуйста, волосы в порядок. А то в машину затянет.

Марина о чем-то поговорила с линотипистами, проверила с усатым парнем тискальный станок, приоткрыла дверь и заглянула на минуту в боковую комнату.

— Ну, вот теперь здравствуй! Заждался? Идем. — И на щеках заиграли ямочки. Мне хочется украдкой нежно взять ее за локоть, но нельзя: люди смотрят на нас. Мы поднимаемся вверх, сначала на открытую площадку, с которой видно все, что делается в типографии, потом входим в контору. Тихо. За распахнутым окном успокоительно и густо шумят столетние тополя. На их ветвях гнездится целая колония галок. Птицы истошно кричат, взлетают в небо и кружатся в воздухе.

— Кто этот парень с усиками? — спрашиваю.

Марина смотрит с одобрительной усмешкой: ей нравится мой вопрос.

— Ревнуешь? Симпатичный парень. Он здесь работает временно: отремонтировал тискальный станок и сделал форму для отлива валиков.

Я обнял ее. Она вспыхнула.

— Кто-нибудь войдет.

— Послушай, что я придумал. Ты переедешь на пасеку, будешь помогать мне. Поженимся и славно заживем. Как говорят, на лоне природы. Там благодать и покой.

Марина засмеялась, прищурила глаза.

— Это ты, конечно, в одиночестве придумал. В лесу всякое лезет в голову. Больше ничего не пришло тебе на ум?

Она порылась в столе, извлекла из бумаг зачетную книжку.