Получилось так, что у Леопольда появились возможности остаться или хотя бы задержаться в Москве: незалеченное ранение, МАИ, академия — уже набиралось три веских причины. Вскоре неожиданно подвернулась и четвертая.

Хочешь не хочешь, а Рине надо было посещать университет, и теперь они любовались Москвой по вечерам. Не пропустили ни единого салюта. Из Александровского сада, с Красной площади с восторгом смотрели за соцветиями ракет, слушали торжественные залпы. К ним вернулась довоенная страсть к театру. Рыскали за билетами. Леопольд особенно стремился в театр Вахтангова: «Смотри, немцы его разбомбили, лежит в развалинах. На новом месте, а живет. Пойдем туда».

У Рины имелись «связи»: ее подруга училась в студии театра имени Евгения Вахтангова, она и достала контрамарки на «Мадемуазель Нитуш».

— Ура! — воскликнул Леопольд. Как он веселился на спектакле и после него. Хохотал, напевал песенку про оловянного солдатика.

В другой раз они отправились на выставку военных фотографий известного репортера Сергея Струнникова. Посасывая пустую трубочку, Леопольд задумчиво рассматривал выразительные снимки: картины боев, солдатские лица, походные колонны, трофеи наших войск. На выставке, заметила Рина, на ее спутника обращали внимание посетители: юный капитан с орденами и медалью «За отвагу». Особенно пристально его рассматривали двое в военной форме без погон и третий — во франтоватом пиджаке в клеточку. Она услышала их негромкий разговор:

— Он-то нам и подходит.

— Красивый парень.

— Верно. Познакомимся.

У входа с выставки трое подошли к Леопольду.

— Товарищ гвардии капитан, можно вас на минуту.

— Пожалуйста.

— Мы из Мосфильма. Снимаем военную ленту. И хотели бы пригласить вас для съемки. Очень подходите…

— Но я же не артист.

— В данном случае артист не нужен. Вы — в самый раз.

— Но…

— Понимаем. Надо возвращаться в часть. Задержим ненадолго. Две-три недели. Соответствующее разрешение от начальства немедленно получим. Нужно для дела — соглашайтесь.

— Если для дела…

— Вот телефон. Позвоните. Позвольте вашу фамилию, номер полевой почты, домашний адрес…

— Разве можно им отказать, — обрадовалась Октябрина Иванова.

— Конечно, конечно.

Но он так и не позвонил на Мосфильм.

Были еще встречи со школьными друзьями, прогулки по Москве, театры… Но март подошел к концу, и настал день, когда Леопольд смущенно сказал Рине, что завтра едет.

Последний раз она видела его 24 марта сорок пятого года. Провожала на фронт с Белорусского вокзала. Рина навсегда запомнила этот день… Она хотела весь его провести с Леопольдом — лекции в университете побоку, и от него ни на шаг, — да поняла, что ему надо попрощаться с родными. Потому они и уговорились встретиться вечером, за час до отхода поезда, у Белорусского вокзала.

Приехала пораньше, чтобы минуты не потерять. Стояла долго, промерзла в своем довоенном пальтишке. Оглядывала широкую площадь, мглистую, слякотную. В круглом сквере, где теперь стоит Горький, серели клочья снега. На станционных карнизах лепились серые копотные сосульки. Постукивала капель. И кружились по площади тусклые огоньки замаскированных фар, шуршали шины. С улицы Горького, Ленинградского проспекта врывались машины — «газики», «ЗИСы», «виллисы», жались к вокзалу. Людей было полным-полно: шинели, куртки, полушубки, винтовки, автоматы… Самый это военный вокзал, многие с него на фронт уезжают.

Все было в тумане, сыро, зябко. Но в воздухе тянуло весенним духом, а значит, казалось Рине, надеждой. «Может, сбудется то, о чем они мечтали, — будет жизнь, учеба, работа. У нас с ним все не просто складывалось, не как у традиционных школьных пар, что дружили едва ли не с пятого класса. Мы ведь друг друга только в войну нашли… И вот он уезжает на Третий Белорусский фронт, в самую Пруссию. А войне-то скоро настанет конец, это каждый понимает».

К ней вернулась мысль, сверлившая ее в последние дни: ведь он может, может остаться в Москве, ну хотя бы задержаться ненадолго. Есть для того серьезные основания. Возьмем хотя бы такое: врачи, безусловно, могли ему продлить срок отпуска, имея на то законное право. Рана как следует не зажила, болела. К тому же он навоевался досыта, по самое горло полон войной. Тех боев, что пережил, на десяток людей хватило бы с избытком. Как-то сказала ему про это, и он кивнул головой, вроде бы согласился: «Как же, война у меня в печенках сидит, ни дна ей, ни покрышки». А потом добавил, строго так: «Ну и что из этого следует? Разве посему и на фронт не ехать? Да вся Россия с сорок первого года воюет».

С этим не поспоришь, и она свои мысли держала при себе. Но однажды все-таки прорвалось, решилась и вгорячах насчитала четыре причины, по которым он может задержаться дома, все порядочные, честные. Стала объяснять, доказывать. Даже поссорились с ним. Да тут же и помирились. Как? Очень просто. Он улыбнулся мягко и нежно, приложил по старой школьной привычке руку к сердцу и сказал: «Ринка, я очень рад, что у меня будет такая разумная и заботливая жена». И тут же стал смеяться над ее четырьмя причинами. «Цифра эта самая, — говорил, — для меня совершенно р-роковая. Прямо-таки преследует. Выходит, у меня кругом шестнадцать».

Посчитали — и вышло точно. Во-первых, Леопольд всю войну, то есть четыре года, провел в войсках, а большую часть на передовой и в госпиталях. А во-вторых, сколько он ранений получил? Легкие не считал, а тяжелых, за которые золотистые нашивки давали, опять четыре. В феврале сорок пятого присвоили ему воинское звание капитана, значит, по четыре звездочки на погонах. Ну и к марту месяцу было у него четыре ордена на груди.

— Вот и выходит, кругом шестнадцать…

Все это Рина заново передумала у Белорусского и решила, при прощании уговаривать его остаться — напрасное дело, только дорогой час испортишь. Лучше скажет о том, как будет ждать и как он вернется.

Она все стояла, замерзая, в вокзал зайти боялась — ну как разминутся. А в сердце билась тревога и надежда. Задумалась Рина, замечталась и не заметила, как Леопольд вынырнул из метро.

Был он в зимней серой шапке чуть набекрень, в солдатской шинели, аккуратно ушитой — сидела, как влитая, в ремнях и с полевой сумкой. Сапоги кирзовые в трещинках, а надраены до блеска. Между прочим, сколько они по Москве ходили, ни один патруль не придрался. Таким и на вокзал явился. Только за плечами — вещмешок, тощий такой. Как на него взглянула, тут ее и кольнуло: ничего не переменилось, едет. Как будто бы еще на что-то можно было надеяться…

— Гвардии капитан Некрасов прибыл по вашему приказанию, — и ладонь птицей к виску. Обнял и поцеловал. Потом вдруг отстранился, сорвал свой «сидор», положил ей под ноги: — Я на минутку, — и кинулся обратно в метро.

— Зачем? — успела она спросить.

— А билет! — ответил он.

Рина тотчас догадалась. Это он придумал и непременно исполнял: каждый раз, когда отправлялся из Москвы на фронт, то в самый последний день обязательно покупал билет в метро. И во всех боях носил этот билет с собой. «С ним, — говорил, — я всегда чувствую себя москвичом. Вернусь — и, пожалуйста, кати куда хочешь». И когда возвращался, действительно по этому билету ехал домой или к ней, на Большую Полянку. Такой обычай у него был… Да, верно, и не только у него. Все фронтовики очень дорожили всякими памятными предметами, взятыми из дому, родными вещами…

Он прибежал с билетиком в руке и аккуратно уложил его в свою потрепанную записную книжку. Стянул ее ниточкой и спрятал в карман гимнастерки. Леопольд обнял Рину, и они двинулись на перрон, точнее, стали продираться сквозь толпу.

Состав еще не был подан и, отыскав место посвободней, у каких-то закрытых ворот, они стали рядышком и говорили, говорили… Леопольд не давал, не позволял ей грустить. Принялся вспоминать их старых учителей. Подражал солидному басу Николая Николаевича Лебедева: «Дорогие товарищи и товарочки, сегодня я покажу вам мушек, именуемых дрозофилами». «Ту-ту-ту», — гудел, как учитель химии, прозванный «паровозиком» за то, что рисовал формулы в виде железнодорожного состава — из вагончиков: сам-то он в прошлом был паровозным машинистом. Прожигал Октябрину испепеляющим взором, как у строжайшей физички Полины Юльевны, — ну прямо настоящий артист. И даже напомнил забавную историю с математичкой Марией Яковлевной Мирзахановой. Настоящее-то имя у нее, армянки, было — Арусяк, и его многие принимали за мужское. Однажды ее даже вызвали в военкомат на предмет возможного призыва в армию…