…Когда юноши собирались уже свернуть к стоящему в глубине двора домику спецкомендатуры, навстречу им вышел из ворот улыбающийся - рот до ушей! - Кадыр из Текстильного.

- Все! - кричал он радостно. - Физдец комендатуре! Теперь мы свободные люди!

Двое мятежников подумали, что вот и третий такой же объявился. Но вслед за Кадыром вышли и другие ребята:

- Назад, назад! - смеялись они. - Все, больше нет для нас комендатуры!

Тогда Камилл и Шариф поняли, что они опоздали со своим решением бунтовать против советской власти, которая, ити ее мать, сама как бы пошла им навстречу.

Девушек поблизости не было, поэтому в воздухе стоял густой мат, хоть топор, как говорится, вешай. А чем же было провожать жандармский режим? Не благодарностью же в адрес советской власти!

- Ну, хорошо, пойдемте, надо отметить! – конструктивно высказался, наконец, кто-то.

- Нет, погодите, - сказал Шариф, - у меня есть дело до этого физдюка.

- Ага, и у меня! - Камилл вслед за Шарифом пошел к дверям комендатуры.

Комендант с погонами капитана был сегодня улыбчив.

- Поздравляю, вас, ребята! Вот, распишитесь, что уведомлены об отмене для вас административного надзора.

- Ни фуя подписывать не будем! - одновременно одними и теми же словами отреагировали парни.

- А ты помнишь, капитан, - сказал Шариф, - помнишь, как в прошлом сентябре ты мне не разрешил съездить домой за вещами, а? Я с трудом сдал приемные экзамены, меня зачислили, и мне надо было, естественно, поехать домой, я же был здесь гол как сокол. А ты мне не разрешил поехать на дачном поезде за тридцать километров? И что это ты такая сволочь, и не человек, вроде, а?

- Ну да, мы с Шарифом вместе были, - включился в разговор Камилл. - У меня при себе рубашки второй даже не было. Ты тогда грозил за нами конвой послать, если мы на вокзал пойдем.

- Но не послал же, - отвечал с безмятежной улыбкой капитан.

- Гордись! Великий ты человек, оказывается! Не арестовал нас! Или свободных автоматчиков не оказалось? - Шариф не находил слов, чтобы выразить свое презрение к офицеру.

 Слов не находил и Камилл, который смотрел в глаза суке-коменданту. Что в них, стыд, раскаяние или ненависть? Ничего в этих глазах не было. Гнида, а не человек был этот комендант.

- Пойдем отсюда, Шариф! - Камилл сплюнул под ноги офицера, то же самое сделал и его друг. Офицер молчал и улыбался.

Друзья студенты терпеливо ждали на улице.

Взяли вина, взяли еще того сего и поехали в общежитие на Шайхантауре, послав гонцов к девочкам в педагогический институт.

Почему-то неизъяснимая советская власть дала свободу студентам высших учебных заведений раньше, чем другим слоям населения. Что это было? Подкупить или задобрить нас, что ли, власть хотела? Или совесть замучила? Так освобождала бы всех, а не выборочно! Мы студенты, что, советскую власть любили больше, чем другие наши сверстники?

В самом начале января вернулся из лагерей отец Камилла - не дали досидеть оставшиеся двадцать лет.

Это была огромная радость. Студент Университета Камилл Афуз-заде любил пройтись по улицам городка рядом со своим отцом. Однажды навстречу им шел Ефим, так он, уже знающий, что его заочный враг профессор Афуз-заде вышел на свободу, чуть ли не бегом нырнул в боковую улочку. И чего это он убежал?

Впрочем, вскоре семья Афуз-заде переехала в Ташкент, где старые, еще с довоенных времен, знакомые профессора предложили ему хорошую работу.

В остальном жизнь студента-физика шла своим чередом: шесть дней после лекций штудирование учебников в библиотеке, один день субботнего загула с друзьями (впрочем, запрета на внеочередные загулы не было), в зимние каникулы лыжные сборы в горах Чимгана, в летние каникулы альпинистский лагерь на Тянь-Шане или на Памире. Было много любви, а одна даже была большая. А еще раньше студентам читали на «закрытых» собраниях "закрытый" доклад Хрущева на Двадцатом съезде - для некоторых этот доклад оказался откровением.

Общие праздники Камилл гулял, обычно, с университетскими друзьями. Со своими земляками он несколько раз в году гулял на днях рождения или на пикниках, на которые собиралось несколько десятков крымскотатарских студентов и молодых рабочих. На всех этих встречах молодых крымчан до поры до времени господствовал диктат их старших товарищей, не допускающих разговоры на политические темы.

Надо сказать, что была большая разница в поведении старших ребят, поступивших с огромными трудностями в институты до пятьдесят третьего года, когда помер Сталин, и студентами "пост-сталинского набора". Старшие были сильно запуганы, их больше унижали, чем тех, кто поступил в вузы позже. Чего стоило то обстоятельство, что до пятьдесят третьего года студентов крымских татар не допускали обучаться на военных кафедрах институтов, в то время как все остальные студенты мужского пола обязаны были обучаться воевать. И такая дискриминация происходила на виду всей студенческой общественности! Это публичное унижение наши старшие товарищи вынуждены были сносить, это ставило их в положение отверженных, отношения с другими студентами были деформированы - со всеми вытекающими из этого последствиями.

Осенью пятьдесят шестого года, Камилл был захвачен мыслью, что надо начинать всеобщую борьбу за восстановление прав крымских татар. Было унизительным для достоинства молодых людей бездействовать в ситуации, когда, несмотря на отмену ежемесячной регистрации, отмену прямого политического надзора оставалось в силе положение, что переселение крымских татар "произведено навечно, без права возвращения к прежним местам жительства". Такие же чувства переживали все друзья и знакомые Камилла. Шли активные разговоры, что не оправдываются наши ожидания на то, что после Двадцатого съезда злостное преступление властей по отношению к крымским татарам будет осуждено и отменено. Кровавое подавление советскими танками народного восстания в Венгрии подогрело боевой антисоветский дух крымскотатарской молодежи, очень нервно следившей за этими событиями.

 Кто-то должен был взять на себя инициативу и начать разговор о необходимости организованной борьбы народа за свои права, за возвращение народа на его национальную территорию.

Той же осенью во время хлопкоуборочной кампании Камилл был в совхозе "Баяут", где в сорок четвертом году на недавно распаханных целинных землях поселили крымских татар. В то лето и в последующую зиму погибло больше половины народа. Выжившие были унижены и запуганы местным начальством. С тех пор прошло двенадцать лет, комендатуры были упразднены, но в жизни несчастных крымчан мало что изменилось. Комендантский режим фактически разорвал их связь с внешним миром, что было на руку местным хозяйственным руководителям, безжалостно эксплуатирующим полностью зависящих от них татар. Камилл ходил по жалким хижинам, в которых проживали рабочие совхоза, и удивлялся увиденному. В то время во многих регионах крымские татары построили себе хорошие дома, вели зажиточное хозяйство, жили гордо и независимо. Здесь же, казалось, время остановилось: приземистые домики, иногда землянки, нищий быт, пища скудная и однообразная, люди запуганные и больные. На восклицания Камилла, что времена меняются, что уже и комендатуры отменили, что надо подниматься с колен, женщины молчали, а худые бледные мужчины говорили:

- Э-э, эндиден сон не ола биле… Теперь-то уж чего нам ждать…

И все смирились с тем, что суждено им исчезнуть, пропасть.

Сердце разрывалось у Камилла, когда он каждый вечер после работы на хлопковом поле заходил в дома крымчан. Он старался без особой напористости, которая пугала несчастных людей, говорить о том, что татары везде уже живут лучше, что надо искать родственников в других регионах, надо уходить с этих тяжелых земель. Дети, особенно подростки, слушали его с загоревшимися глазами, верили его словам - как радовало Камилла то, что дети в семьях все же были! Взрослые тоже хотели верить этому ташкентскому студенту, но душевная усталость гасила искорки, западающие в их сердца после этих разговоров. Тем не менее, после ухода Камилла они с улыбкой говорили друг другу: