Звериным чутьем органы кагебе выискивали и ликвидировали тех крымских татар, которые могли привлечь к этому поверженному народу внимание мировой общественности – кого убивали в подворотне, кого замучивали в тюрьмах, кому делали инъекцию раковых клеток, а кому перекрывали кислород на операционном столе.

Раньше, отчетливо видя все пороки страны, в которой ему довелось родиться и жить, Камилл с одной стороны полагался на свою пробивную силу, а с другой - надеялся на изменения в политическом климате. Теперь в свете грязных и кровавых акций, проводимых государством против не только крымских татар, но и людей других национальностей, причем тех, кто действовал только из желания улучшить ситуацию в родной стране, он все более разуверялся в том, что человек и его нужды будут уважаться властями когда-либо в ближайшем будущем. Так, может быть, все же красная ртуть?

Зиму Камилл провел невесело. Часть времени уходила на сидение в библиотеке, еще другая часть - на посещение разных учреждений, куда его рекомендовали желающие помочь приятели. Но так как любое трудоустройство предполагало прохождение через Первый отдел, то в конце концов Камилл везде получал отказ. Ситуация была осложнена и тем, что случай с крымским татарином Камиллом был один из многих тысяч – власти в последние годы развернули жестокую охоту на не стелящихся перед нею интеллектуалов любой национальности.

Непонятно было, какую конечную цель преследовали власти, обрекая тысячи подобных Камиллу специалистов на унижения.

Было ли это способом перевоспитания - гуманным способом, если сравнить его с «перевоспитанием» в системе ГУЛАГа. Но от чего желали власти отучить этих людей, умных, грамотных, способных, которые плодотворно трудились и доставляли истинную пользу своей стране? От непримиримости ко лжи, к несвободе.

Или это была злобная месть личностям, пытающимся сохранить хоть какую-то независимость от системы? Да! Пожалуй, это была месть честным, талантливым, успешным со стороны шумливых завсегдатаев учрежденческих и всяких других трибун, безнадежных и завистливых.

Все это не имело социального смысла, но к высшей власти прорывались худшие, хотя и весьма энергичные в своей беспринципности личности. Государство, страна терпели неизбывные потери, ибо недоброе отношение к творческим людям не формировало в этих людях покорность, но, напротив, озлобляло их. А зачем нужны государству озлобленные граждане?

И безработный ученый читал и перечитывал Герцена, Чаадаева, Салтыкова-Щедрина, и это чтение утверждало его в безысходности российской жизни – с одной стороны, а с другой – придавало силы к противостоянию.

Еще Камилл много, как никогда, ходил на лыжах, но и на лыжне в голове крутились все те же невеселые мысли.

Валентин с женой застрял в Европе, на полпути в Америку, где его ожидала престижная работа в одном из университетов. Задержался он по той причине, что вызов на выезд из Советского Союза у него был израильский, а в эту благословенную страну он ехать не собирался. Со Штатами же вышла бюрократическая заминка, которая, как уверял Валентин в своих письмах, должна обязательно благополучно разрешиться.

Камилл не хотел видеть никого из старых приятелей. Приятели звонили ему, справлялись о его бытии, но он отказывался от встреч, отказывался уже и от предложений чем-то помочь. В его положении многие начинают пить, но наш татарин избежал этой участи. Он приводил к себе девушек, новых девушек, которые не знали его преуспевающим гордым ученым, всегда немного пижоном и эпикурейцем. С этими девушками, с которыми он знакомился во время прогулок в парке, в метро, на улицах, он не ходил в театры, не читал им стихов и не рассказывал о чудесах науки. Он ставил на стол бутылку вина, а в магнитофон заправлял бобину с модными танцами или песенками - дешево и сердито! Девицы снимали тоску, помогали забыться, но наутро безнадежная действительность опять являлась во всей своей неизменности.

Вслед за болезненной весной пришел месяц май - предвестник лета. Несмотря на дивные погоды, душевное состояние было скверным. Взгляд его опять все чаще останавливался на дверце стенного шкафа, где над коробкой, скрывающей в себе фторопластовую канистру, стояла другая коробка с купленными в магазине на Арбате мотками шерстяной нити.

Если искать нечто положительное в нынешней жизни Камилла – это избыток свободного времени. Камилл был поистине свободным человеком, он мог распоряжаться своим временем по своему усмотрению, но в рамках, очерченных материальными возможностями и, разумеется, в границах «железного занавеса». В частности, давно хотелось ему побывать на Камчатке, в Долине гейзеров. И деньги пока что на такую поездку были - из тех, что копил на автомобиль. Камилл прикинул, что имеющегося у него капитала хватит на два года скромного существования, и даже подобные поездки позволительны. «Что ж, может быть, и на Камчатку махну! Вот только с кем?» - думал он.

Но пришло понимание того, что для обретения душевного равновесия ему не нужна Долина гейзеров, ему нужен Крым. Видеть свои горы и степь, дышать воздухом отчизны, пить воду, прошедшую сквозь подземные пласты родного Полуострова – вот лекарство от болезней тела и души!

И когда он понял это, он не мог дать себе и дня промедления, ему казалось, что не окажись он немедленно на крымской земле – остановится дыхание. А окончательно решить вопрос с пропитанной красной ртутью шерстяной нитью он еще успеет.

Май месяц был еще в самом начале, и число отъезжающих на отдых к морю еще не достигло должного уровня. Иными словами, достать билет в «мягкий» вагон не составило трудности, и Камилл, только еще накануне принявший решение ехать на родину, нынче уже располагался в пустом купе.

Наутро поезд приближался к Крыму. Вот остался позади Мелитополь, проехали Ново-Алексеевку, показались, а еще ранее были учуяны, воды Сиваша. И эшелон теперь мчался по территории Полуострова. Степь крымская была в цвету. В опущенное окно купе врывался свежий ветер, напоенный запахов трав, на которые богата и поныне Крымская земля - шалфея, полыни, низкоцветущей ромашки и Аллах знает, каких еще Его даров.

Когда поезд приблизился к станции Джанкой, Камилл принял своеобразное решение. Он сошел с поезда, переобулся в кеды и, закинув рюкзак за спину, пошел по Крыму пешком.

Оказалось, что не вся древняя степь распахана, что еще есть в Крыму земли, не тронутые дурным плугом. Камилл шел по ковыльной целине, по чернозему, и тонкая корка на почве похрустывала под его подошвами, будто бы земля была полита хрупкой глазурью, изготовленной из черного сахара. Эта земля была единственным достоянием его народа. Прах предков навечно упокоился в этой земле, здесь время не стерло еще следов, оставленных плугами прадедов, на этой земле еще сохранились, впрессованные временем в нижние ее слои, отпечатки копыт аргамаков и карабаиров, на которых отважные татарские воины мчались за Перекоп, чтобы побить агрессора или наказать предателя, чтобы добыть славы в бою и промыслить боевых трофеев.

Недобрые мысли роились в голове Камилла, который знал, что ежели сейчас ему повстречается милицейский патруль, то, как татарина, родившегося на этой земле, на него наденут наручники и хорошо, если выдворят за пределы «Крымской области», а не то еще прикончат да и зароют в овраге.

 От сознания своей беспомощности перед торжествующим на его родине злом у него бешено билось сердце, вызывая тошноту и головокружение. «Ртуть, только эта чертова красная ртуть!», - шептал он.

Но защитные силы разума скоро переместили его чувства в другую реальность, в которой то, что он шел сейчас по крымской степи как изгой, как тать, пробирающийся тайком, казалось невозможным. В той реальности, в которую погрузилось его сознание, он был князем своей Отчизны, вокруг него были его гордые сородичи, умелые воины, умные дипломаты, справедливые правители. Седла на лошадях были великолепны, сабли было отличной ковки, обмундирование было замечательно пригнано, удобно и практично подтянуто. Где они, эти лисьи треухи, развевающиеся полы кафтанов – только продажные дешевки-историки могли нафантазировать такую расхлябанность в своих повествованиях и изображениях.