Через час она вернулась. Дежурный милиционер нагрубил ей, прямо таки радостно сообщив, что «ее бандит сидит под надежным запором».

- Хватит ему того, чего тут дадут, - недоброжелательно отвечал дежурный, в ответ на вопрос, а нельзя ли принести ребенку чего-нибудь поесть.

Женщина забрала малыша, выслушав успокоительные речи соседей. Она вернулась в дом, вскипятила воду для чая и покормила маленького сыночка – единственного, кто оставался теперь у нее. Она вспомнила недавние угрозы полковника Шаахмедова, грозившего старшему сыну колонией. Что ж, чекист выполняет свою угрозу. Может быть, Камилл сказал в школе чего-нибудь по поводу ареста отца, а племянница полковника, обучающаяся в том же классе, и донесла до своего дядюшки. Ах, Аллах, за что посылаешь Ты нам такие испытания!

Несчастная мать, не в силах больше сдерживаться, упала на постель и зарыдала, уткнув лицо в подушку, дабы заглушить звуки - чтоб враг не слышал, не торжествовал. Маленький мальчик сидел у изголовья мамы и молча гладил ее по волосам.

Камилл рано в своей жизни понял, что если в этой стране и есть справедливость, то она не для крымских татар. Впрочем, он видел, что также и в отношении к коренному населению Узбекистана не только нет справедливости, но творятся невообразимые жестокости. Никак не мог он забыть, как прошлой осенью в ближнем кишлаке, где он во дворе у своего приятеля помогал собирать виноград, ему пришлось стать свидетелем увода с соседнего двора коровы за недоимки. Милиционер тащил сопротивляющуюся скотину за привязанную к рогам веревку, женщина с воем бежала за коровой, пытаясь ухватить ее за хвост. Ей ставил подножку пузатый мужчина с потертым портфелем в руках, и она падала и вставала, падала и вставала. Женщина кричала «Вой-дат!», мужчина с портфелем ругался «Кет, джеляп!». Трое детишек, от двух до шести лет, катались с плачем в пыли у ворот, порываясь бежать за матерью, в чем им мешала старая соседка. Во дворе стоял и безучастно глядел на происходящее молодой узбек с младенцем на руках. Старший, мальчонка лет шести, вырвался и догнал мать, попал сразу под удар сапога районного чиновника, взвизгнул и растянулся в колее. Мать оставила корову и бросилась к сыну, продолжая голосить и призывать на помощь то Аллаха, то людей. У Аллаха, как известно, свой взгляд на дела, творимые на земле. А что касается людей, то они выходили из своих дворов и глядели на творимый государством реквизиционный акт, сочувствовали, восклицали «Вой, Худаи!», что означало «Ох, Господи!». Так что надежда, что Господь все же предпримет конкретные меры по конкретному случаю все же, по-видимому, была.

Но чтобы творить лихо в отношении узбеков или русских властям все же нужен был повод. Ну, например, если будучи владельцем коровы не внес в закрома Родины сливочного маслица, или как зарегистрированный держатель кур не сдал государству яйца, или не отдал три четверти веса овцы тому же государству – тогда подвергнешься положенной каре. То, что беспородная коровенка дает в день полтора литра молока, что куры подохли от чумы, что овца весила половину того веса, что требовала власть - это уже твои трудности, а непомерный налог вынь да положь.

Крымские же татары находились как бы вне закона, над ними можно было творить беззаконие только по причине того, что они были крымскими татарами. И творили до поры до времени, пока крымчане не объединились и не стали давать должный отпор своим врагам…

Камилл твердо знал, что его заперли в местную каталажку по произволу, за чужую ошибку. Он не знал, выпустят ли его после того, как насытятся своей безнаказанностью, или же увезут куда-то надолго. В этой ситуации его более всего беспокоила судьба матери и маленького братика. Неужели он не сможет выполнить наказ отца быть опорой матери? За себя он не боялся - живут и выживают в лагерях, где, между прочим, своих, татарских парней, в настоящее время не мало. Может и с отцом доведется встретиться! Но как тяжело будет матери…

Он застонал от горя. Его сосед по камере заворочался на верхних нарах, но не стал прерывать свой отдых. Он, бедолага, в этот вечер впервые утолил свой голод - поел тюремных харчей за двоих, потому что Камиллу кусок не шел в горло.

Так в тяжелых мыслях промаялся парень большую часть ночи, заснув только под утро.

Назавтра было воскресенье – нерабочий день. Малыш еще спал, когда мама уже вернулась с базара с продуктами. Обычно закупки делал Камилл, ставший большим специалистом по общению с чинабадскими торговцами. Мама на этот раз купила фунт мяса, что семья позволяла себе очень нечасто. Женщина решила приготовить для помещенного под стражу сына татар-аш, то есть пельмени. Но когда она, оставив младшего дома, пришла с кастрюлькой политых сметаной пельменей в тюрьму, дежурный, уже другой, ответил ей, что принимать передачи для заключенного Афуз-заде начальство запретило.

У дома ее поджидал Шодмон-ота – самый видный аксакал в округе, преданный друг домуллы Афуз-заде. Подобрав спереди полы тонкого стеганого халата за поясной платок, он нервно ходил по тропе, откуда видны были подходы к дому, и молил Аллаха, чтобы женщина не наговорила энкаведешникам лишнего и не попала бы и сама под замок. Увидев ее, он воскликнул «Худага шукур! Благодарение Богу!», и быстро пошел ей навстречу.

- Да, да! Я уже знаю, - Шодмон-ота взял сумку с не принятой едой из рук женщины, начавшей говорить, но не сумевшей произнести из-за слез более трех слов. Они вошли в дом, куда за ними вбежал игравший во дворе малыш. Шодмон-ота погладил его по головке и вручил красного сахарного петушка.

- Не взяли еду, - сквозь слезы говорила женщина. – Может быть, его уже увезли в область.

- Не беспокойтесь, он здесь, и я знаю, что его никуда не повезут, скоро выпустят, - говорил Шодмон-ота, и ему можно было верить.

Шодмон-ота был почтенный и уважаемый всеми человек. Нет, он не относился к числу дореволюционных богатеев, но, по-видимому, его уважали и прежние хозяева этих земель. Вообще говоря, в отношениях между людьми в разных регионах Узбекистана было много такого, что было непонятно пришельцам, и что им никто не собирался разъяснять. Даже милицейский и чекистский полковники, встретившись с Шодмон-ота на улице поселка, спешили продемонстрировать свое к нему показное уважение, хотя среди жителей округи все знали, что почтенный аксакал, если сам, возможно, и не брал в руки оружие, но был в свое время открытым сторонником «басмачей». А может быть, потому и считались все с этим почтенным человеком, что был он не рядовым воином в освободительной армии, а крупным полевым командиром. Ведь всем же в Узбекистане было ведомо, что знаменитый на всю страну дважды герой труда председатель колхоза-миллионера Туракулов был когда-то известным курбаши!

В ментальности коренного населения чужакам не разобраться, как бы они к этому не стремились. Я ведь уже рассказывал об истории с Тракайским замком в Литве. Нет? Так прослушайте эту историю. В шестидесятых годах власти Литвы начали восстанавливать исторические памятники в республике. Москве это почему-то не понравилось, и областные руководители, занимавшиеся этим крамольным делом, были сняты со своих должностей. Назначили новых руководителей, но по прошествии некоторого времени и эти стали тихонечко продолжать дело своих предшественников. И этих сняли, поставили новых, хорошо проинструктированных и усиленно кивавших во время инструктажа головой. Опять прошло какое-то время, и те, которые кивали головой, без излишней суеты продолжили восстановительные работы. Московские власти, в конце концов, махнули рукой на неисправимых литовцев. В результате гости Литвы могли лицезреть восстановленные храмы и замки, такие, например, как, Тракайский замок…

Итак, Шодмон-ота, крепкий мужчина лет шестидесяти, был знаком всем, и уважаем всеми, хотя среди уважающих немало, надо думать, было тех, кто его не столько любил, сколько боялся. Именно из-за окладистой белой бороды почитали его старцем, а он еще мог бы вскочить на коня, и на всем скаку достав из-за спины винтовку, метко поразить убегающего врага, или же столь же метко отстреливаться от преследующих его конников. Ему было около тридцати пяти лет, когда он не единожды ездил в Бухару для встреч и бесед с прославленным младотурком Энвером-пашой, так что умел он пользоваться не только огнестрельным оружием, но и владел словом и калямом.