- Я тебя знаю, - наконец произнес он.
Конечно же, его соседом оказался тот самый толстогубый субъект с пыльной шевелюрой, который пять лет тому назад на полустанке под Саратовом утверждал, что татары провели немцев в Крым по узкому Перекопскому перешейку.
Толстогубый сел на нижние нары, и лениво соображал, где он мог встречаться прежде с этим парнишкой.
- А-а, ты в Астрахани в камышах жил, в лодке, - произнес он, решив, что узнал парня. – Куда дружок твой длинный делся?
Камилл задумался, потом ответил:
- Не-е. Я тебя в Саратове видел. С тобой еще белобрысый один был, молодой, и еще другой, в тельняшке.
- А-а, Матрос! Он помер. А тот молодой, Серый, у него отец объявился, офицер. Он бродяжничать бросил, живет в Латвии. А ты здесь как?
Камилл решил не вступать в подробный разговор с этим бродягой.
- Не твое дело, - ответил он.
Бродяга был неприятно удивлен. По такому поводу в их среде не принято было отшивать собрата. Рассказывать с большими приукрашиваниями о произошедших событиях было одним из приятнейших времяпрепровождений несчастных отщепенцев, промышляющих мелким воровством, жульничеством, тасканием овощей с огородов. Поначалу он и Камилла принял за члена большого семейства профессиональных шатунов,но быстро понял, что его новый сосед просто местный шалопай, угодивший в каталажку за какое-нибудь хулиганство.
Камилл лег на шершавые доски нар, вытянув ноги и положив затылок на запрокинутые за голову руки.
- На ночь дают камышовую циновку и ватную подушку, - бродяге очень хотелось поговорить.
Камилл опять смолчал. Он думал о братишке и маме. С братишкой, положим, все будет в порядке - если проголодается, то зайдет к соседям. Он обычно делает это очень серьезно, садится за стол и требует принести поесть. Если еда ему не по вкусу, то он сразу же объявляет об этом и соседи, будь то женщина или мужчина, скрывая от этого серьезного человечка улыбку, приносят ему что-нибудь другое, хотя бы печенье с чаем. Иногда бывает и так, что, встав из-за домашнего стола, на который подано блюдо, которое ему не по нраву, он заявляет, что у тети Фатимы или у дяди Сейдамета сегодня пельмени или пирог, так что…, и степенно удаляется в другие гости.
Но для мамы, если Камилл до ее прихода домой не вернется, случившееся будет еще одним потрясением. Юноша взволнованно вскочил с нар - что же делать, что придумать?! Первым порывом было стучать в дверь и кричать, требовать, чтобы его выпустили. Но он усилием воли удержал себя от такого бессмысленного поступка, который, к тому же, очень порадует его врагов – коменданта и всех других офицеров. Добрый бродяга с пониманием глядел на парня и готов уже был сказать «Бесполезно! Не надо!», если бы тот бросился бы к дверям. Когда же Камилл сел на нары, обхватив голову руками, бродяга сел рядом, но не очень близко, и произнес:
- Меня зовут Сашкой. А тебя?
Камилл ответил, не поднимая головы:
- Я Камилл, - и опять замолчал.
- Ух, ты! - с деланным восхищением промолвил Сашка. - У меня еще не было знакомых с таким именем. Ты, что ли, немец?
В Средней Азии, по всем республикам, расселили еще в первые месяцы сорок первого года немцев, выселенных из разных регионов России, так что бродяжка, видно, встречался с ними. Камилл же, вызвав в памяти те минуты, когда он из узенького окошечка скотоперевозного вагона слушал разглагольствования этого типа о крымских татарах, которых нечего жалеть, ответил:
- Крымский татарин я.
Сашка и не помнил о своих давних рассуждениях по поводу татар, показавших немцам дорогу в Крым, - это он тогда услышал случайно инструкцию, которую читал начальник станции своим подчиненным, а об узости перешейка Перекоп додумал сам, чтобы не ударить в грязь лицом перед возражавшим ему салагой Серегой. Нынче он уже с год бродяжничал в Узбекистане, и не раз ему выносили тарелку супа татары, порой начинающие расспрашивать его, откуда, мол, узнав же, что с юга России, радовались человеку из тех краев, где вода в реках прозрачная круглый год и солнце не столь горячее.
Между тем маленький братишка Камилла несколько раз заходил в дом, двери которого здесь не принято было запирать, и, убедившись, что брата все еще нет, брал конфетку или яблоко и опять шел на полянку или под деревья, где его ждали приятели. Однако солнце уже ушло за крону растущего за домом большого дерева, стали возвращаться с работы тетеньки и дяденьки из соседних хижин, а брата все еще не было. Малыш пошел к сараю, и с трудом оттянув цепляющуюся за косяк дверь, заглянул внутрь – велосипед брата был на месте. Озадаченный ребенок вернулся к дому, зашел в комнату, огляделся. Потом вышел в сени, помыл в тазике ноги, после чего осторожно прошествовал на пяточках до лежанки и уселся на ней, молчаливый и озабоченный. Брат никогда не исчезал таким вот образом, не предупредив его. В сознании трехлетнего ребенка многочасовое отсутствие старшего брата соединилось со странным недавним уходом отца. Противопоказанная для маленького человечка тревога заполняла его душу, он осознавал, что то, что происходит, не должно происходить, что это происходит вопреки законам той мирной жизни, в которую погружены все окружающие его люди, начиная с живущих в домах, которые он видит со своего крыльца, и кончая теми молодыми и старыми дяденьками в чайхане, которую он втайне от родителей посещает несколько раз на неделе, и еще включая тех детишек, которые высыпают во двор перед школой сразу после звуков колокольчика, и которые тоже любят его. В сознании мальчика еще не было понимания того, что в мире существует зло, но зарождалась обида на кого-то безликого, голосом похожего на людей в одинаковой одежде, которые увели его папу. Он не запомнил лиц тех чекистов, он запомнил только интонации их речи, недобрые интонации.
Мама вернулась, как обычно, в восьмом часу. Ничего не подозревающая женщина вошла в дом, увидела молчаливо сидящего на кушетке младшего сына и, поприветствовав его, спросила:
- А где брат? – и, не дождавшись ответа, пошла к рукомойнику.
Вернувшись с полотенцем в руках в комнату, она увидела все так же молча сидевшего малыша, что было ему не свойственно.
- Что случилось? Где Камилл? – женщина выбежала во двор и так же, как это сделал несколько часов назад малыш, заглянула в сарай. Велосипед стоял, прислоненный к деревянной перегородке. Женщина вернулась в дом и стала теребить младшенького:
- Где брат? Когда он ушел?
Малыш заплакал в голос. Мать взяла его на руки.
- Сыночек, когда брат твой ушел? Что он сказал? – малыш перестал громко плакать и только отрицательно качал головой.
- Он днем был дома? Кто к нам приходил? – никогда еще старший сын, особенно внимательный к маме и к брату после ареста отца, не задавал ей такой загадки.
- Его с утра нет, - только и мог сказать малыш, - я покушал печенье и попил водичку.
Женщина с сыном на руках пошла к живущей в том же доме соседке Фатима-апа. Но та тоже вернулась поздно и ничего не могла сказать.
Перед стоящим неподалеку соседним домиком ремонтировали велосипед двое мальчиков, один из которых, одноклассник Камилла, был, обычно, участником всех его мероприятий.
- Митя, где Камилл? – спросила женщина.
Митя выпрямился и посмотрел на нее.
- Я его сегодня после школы целый день не видел, - он тоже был озадачен.
Тут только женщина вспомнила, что нынче то памятное число месяца, когда спецпереселенцы обязаны ходить регистрироваться в комендатуру. Она сама была там утром, и, уходя из дому, напомнила собирающемуся в школу сыну, чтобы тот не забыл сходить и отметиться. Сомнений не было – ее Камилл арестован. Несчастная мать забежала в свое жилище, достала небольшие свои денежные сбережения, и быстро дойдя до дома, в котором обитала семья крымских татар, оставила у них сына и предала им деньги с просьбой, чтобы в случае, если ее задержат, позаботились в первое время о малыше, сообщив о случившемся ее сестре, проживающей в Ташкентской области. И побежала к уже знакомому зданию, где находилась местная тюрьма. Вслед за ней, оставаясь на некотором расстоянии, пошел сосед Сейдамет, чтобы помочь несчастной матери в случае необходимости.
