Недовольная мина исчезала с лиц друзей весьма поздно, а его «знаки внимания» лишь подчеркивали неуместную торжественность его прихода; жена приятеля извинялась, что не успела переодеться (она была или в джинсах, или в халате), и спешила на кухню, откуда через некоторое время появлялась с закусками. Его огорчало, что он всегда заставал всех врасплох; явно он и его друзья придавали разное значение подобным визитам; для него это означало «выход в свет», для них — встречу с человеком близким, почти родственником, ради которого, следовательно, не стоило особо беспокоиться.

Оттого, что рядом не сидела жена (в последние годы хмурая, нервозная), вначале было легче, но потом появилось ощущение неприкаянности. Да, он остался один.

Он мог, однако, глядя на хозяев, увидеть, насколько (в какие-то моменты) их супружеская жизнь напоминает его собственную; он мог видеть (и видел, с удовольствием, в котором не смел себе признаться), как увяла за последнее время жена его друга, как расплылся ее зад, как они, не стесняясь его присутствия (то есть чужих глаз), спорят по любому поводу.

Но — и тут он начинал смотреть на них почти зачарованно, даже с завистью — вот ведь и что-то другое (по сравнению с его супружеской жизнью): этот корабль (палуба источена червями, паруса истрепаны и разорваны), эта утлая, но упорная посудина пересекает океан; вот ведь как, вопреки взаимным неудовольствиям (достаточно было одному из них выйти из комнаты, как другой изливал ему шепотом свою душу), вопреки ежедневным ссорам, они вместе доплыли до последнего порта и, главное, избежали кораблекрушения.

Что же лучше — как они? Или как он? Этого он не знал. И соблюдая нейтралитет, послушно смотрел телевизор: европейские чемпионаты по футболу, Надю Комэнеч и Уимблдонский турнир; когда спортивные передачи кончались и хозяева выключали звук (но изображение — репортаж с фабрики или конкурс самодеятельных ансамблей — преследовало его, в каком бы углу комнаты он ни оказался), они выпивали вина или водки и понемногу, как в былые времена, освобождались от скованности.

Постепенно в комнате становилось все теплее, щеки слегка розовели, что-то в нем — может быть, сама его душа — капризно и довольно потягивалось, точно кошка, которую пустили зимой в дом. Чему он радовался — тому ли, что снова был в кругу семьи (муж и жена тоже выпили, и можно было обнять обоих, а жена по-матерински смотрела на него и поправляла ему рубашку), или тому, что они стерли с него, словно губкой, вину и теперь раздробленный мир снова складывался в нечто целое?

Он и сам не знал почему, но только с бокалом в руках, ступая все менее твердо, он вдруг начинал, перебивая всех, разглагольствовать. Да, они чувствовали, что жизнь их на переломе, сигналы извне, эхо этих сигналов, которое до него доносилось (даже до него, хотя он так и не приобрел мужской привычки читать по утрам газеты и при первой возможности выключал радио и телевизор), это эхо пугало, казалось тем более угрожающим, чем более неясно доносилось до него. Да, заключал он, изменился весь мир. Весь мир вместе с ними достиг того нового возраста, когда надежд становится все меньше. Зимы были длинные, а снег появлялся всего на три дня — как всякое чудо; весны почти не существовало, лето стало короткое и дождливое. Семьи, одна за другой, переселялись в новые дома, в новые районы; радость была короткой, дороги до работы — длинными, увеличились и платежи… И этот слух о реорганизации… Нет, речь шла не только о нем, повторял он, все с большим трудом произнося слова; если оглядеться вокруг, видно, что жизнь стала труднее.

Только к полуночи он прощался; сперва по ночной прохладе шагалось легко, он шел едва освещенной улицей, задумчиво глядя на расширенный глаз светофора у перекрестка. Умиротворенный, словно выполнил, как положено, свой долг. Потому и автобуса ждал вначале терпеливо, потом — переминаясь с ноги на ногу, нервно вертя головой. Через час он вылезал из битком набитого автобуса, пошатываясь, поднимался по лестнице, всовывал ключ в замочную скважину и открывал дверь своей холодной квартиры. Хмель помогал заснуть тотчас, и спал он как убитый, а утром просыпался от звона будильника, проклиная все на свете.

Кажется, кто-то звонит? С записной книжкой в руках он прислушивался, пытаясь разобрать — был ли это звонок в дверь или телефон. Нет, не телефон, но кто же посмел его побеспокоить? Подобное возмущение охватывало его всякий раз, если кто-то звонил, когда он ждал звонка от Вероники.

Итак, он продолжал сидеть в кресле и морщился после каждого звонка.

Кто бы это мог быть? Счет за свет или ему хотят сообщить, что в воскресенье утром назначено собрание жильцов, а может, он залил нижнюю квартиру? Так и хотелось выругаться! Чего хорошего можно ждать от визита в этакий час?

И все же его терпение лопнуло, и он принялся расхаживать из угла в угол по комнате, и, поскольку понимал, что, как бы тихо он ни двигался, от человека по другую сторону двери не скроешь, что в квартире кто-то есть, вот ему и названивают, и поскольку «глазка» у него не было, пришлось признать себя побежденным.

Решительно довернув замок, он высунул голову, а точнее, половину хмурой физиономии в щель.

— Что вы делаете? Спите? — хихикнула Джина (или Джета).

Но больше, чем ее появление, его поразило то, что какой-то благодетель ввернул наконец на лестнице лампочку. На лестнице было светло, можно было обозреть поочередно все двери соседей, покрытые густым слоем разноцветного лака, металлические таблички с именами, пыльный лимон, примостившийся в углу, горшки герани и фуксии, выстроившиеся друг за другом по ступеням у стены, по всей длине симметрично обклеенной обложками журналов «Фемея» и «Флакэра»[7]: две девушки с накрашенными губами, в венках из колосьев и национальных костюмах, держась за руки, улыбаются в объектив; группа детишек в трусах бежит к морю — рты открыты от восторга, белая пена лижет песок, а за ними встают хорошо знакомые высокие дома Мамаи[8]; новая гостиница в горах, увенчанных снежными шапками, а вдали люди с лыжами на плече.

Все было обычным, как до периода темноты: длинные дрожащие нити паутины свисали с потолка, точно водоросли, воняло курятником и помойкой (проектировщик забыл сделать окно на лестнице, и, чтобы проветривать, дверь во двор постоянно держали приоткрытой).

Он рассеянно глядел по сторонам со смешанным чувством разочарования (ничто не изменилось к лучшему) и приятной веры в незыблемость мира — ощущение, с каким разглядываешь знакомые всю жизнь предметы, когда возвращаешься домой после долгого отсутствия.

— …спали в этакий час? — продолжала, улыбаясь во весь рот, Джина, улыбаясь по только ей известному поводу.

Хотя ей не следовало бы так улыбаться, потому что при этом на переднем зубе обнаруживалась дырочка. А лицо, отметил он мимоходом, все такое же круглое, как три часа назад, и даже более свежее; может, потому, что позолочено светом электрической лампочки.

— Нет, не спал… кто же ложится так рано? — мрачно пробормотал он.

И, не выходя на порог, еще немного приоткрыл дверь, пригласив ее одним движением головы входить.

— Нет-нет, — запротестовала она, отмахиваясь широкими рукавами халата.

Халат был розовый, стеганый, слишком теплый для лета, зато новехонький, может, всего один раз надетый. Вроде того, который десять (тринадцать?) лет назад прислал в подарок на свадьбу его кузен из Канады (троюродный брат, о котором он даже не упоминал в анкете, — они почти не переписывались, и все же в последнее время в отделе кадров, кажется, узнали, он это чувствует, даже почти уверен в этом). Только стеганый халат жены был белый в черные цветы и с бархатной лентой на карманах; да и материал был явно другого качества.

— Прошу вас, — повторил он сухо, еще немного приоткрывая дверь.

— Нет-нет, — отнекивалась она, мило хихикая. — Нет-нет, я совсем не за тем. Не стоит, не хочу вас ни на минуту отрывать от дела, — продолжала она обиженно.