А он — нет, он в это время выпадал из мужской компании; непонятным образом он чувствовал себя почему-то в ответе за развлечения этих женщин, которые с годами стали его приятельницами, и всегда первый бросался на помощь хозяйке, чтобы сложить ковер; потом он приглашал танцевать жену, а затем по очереди всех дам и где-то в середине этой цепочки — ту, которая чуть-чуть ему нравилась. Однако к половине первого его смаривал сон и одолевало дурное настроение: вот уже десять, пятнадцать лет, как они встречаются, все в том же составе, и хоть бы что-нибудь изменилось. В студенческие годы танцевали под радио, бутерброды делали с баклажанной икрой и консервированным паштетом, вино покупали в магазине; теперь кое-кто уже приезжал на собственных малолитражках — на «трабанте», на «шкоде». Купили проигрыватели, магнитофоны, кассетофоны, но музыка — та, что была в моде семь-восемь лет назад, тогда еще было время и охота ее переписывать и интересовало, что в моде. Разговаривали о водительских курсах, делали прогнозы по поводу экзаменов, благоразумно открывались друг другу относительно заграничных командировок, только получивши визу; на чужаков (новых знакомцев хозяйки), пытавшихся — безуспешно — войти в их круг, смотрели с подозрением, свысока, а оставшись с глазу на глаз, добродушно сплетничали, друг над другом подтрунивали, отпускали колкости, как в старые добрые времена — в студенческие годы.
Сохранился у них и старый стиль танца, хотя они и пытались идти в ногу со временем, танцевали ча-ча-ча, твист, шейк и тому подобное, но по их движеньям можно было сразу узнать ритмы и фигуры рока. Рок-н-ролл оставался символом эпохи космополитизма, символом того, к чему они стремились; кое-чего они достигли уже сейчас, чего-то — никогда не достигнут. Они рассказывали студенческие анекдоты (потому что те времена казались еще совсем близкими); вспоминали экзаменационные билеты, свои отметки и как удалось уйти от вопросов, которых не знали. О своих детях говорили насмешливо (этот субъект уже совсем взрослый, ему ни до кого нет дела, он каждые пять минут откалывает невероятные номера — к великому ужасу всего семейства), играя, как им казалось, роль этакого молодого-современного-родителя-с-широкими-взглядами-на-жизнь, а на самом деле не хотели терять свой «имидж», созданный еще в юности.
И когда он сидел в мягком кресле с рюмкой водки в одной руке и сигаретой — в другой, осунувшийся и сонный (потому что последние десять лет систематически недосыпал), его охватывала такая тоска, такое ко всему отвращение, что он решал никого больше не приглашать на танец; с двумя из женщин у него были платонические флирты, с одной — она его и теперь ненавидела — началась было бурная любовь, которую он сам прервал; другая училась с ним в лицее и университете, остальные трое вызывали у него явное, просто физическое отвращение. И женщины тоже устали, они уже открыто позевывали, потихоньку вынимали ноги из туфель на слишком высоком каблуке, а одна, наименее стойкая, отправилась в спальню, повторяя, что она «просто полежать», и он, клюя носом, готовый вот-вот заснуть основательно, думал, что ему удалось наладить с ними со всеми такие же стабильные и невыразительные отношения, как со своею женой. Нет, не имело никакого смысла приглашать ни одну из них на танец, как не имело смысла фантазировать (он постоянно фантазировал, будто сделает что-то, чего в действительности — можно сказать с уверенностью — он никогда не сделает, то была игра, оставшаяся с детства: что было бы, если бы…), будто он когда-нибудь запишется в циники и переспит с ними со всеми или полюбит одну из них и ее умыкнет. Какая радость ему от них, да, впрочем, и — что греха таить? — какая радость им от него? За все эти годы ничего не изменилось и, верно, уже ничего не изменится; смириться с этой банальной мыслью было так же невыносимо, как невыносимо смотреть на солнце. И он протягивал руку к рюмке, раздраженно избегая предостерегающего взгляда жены, потому что понимал: она права, он перепил, язык у него заплетается.
Вот какие мысли посещали его под утро, в час, когда окна становились дымчато-синими; все вокруг либо спали, либо, как и он, погружались в печальные думы. Может, и они глядели друг на друга беспокойными и беспощадными глазами; ревниво следили за успехами друг друга, местом, которое удалось занять в обществе, килограммами, которые прибавили сверх идеального веса в студенческие годы. В квартире тьма (в предчувствии рассвета погасили все лампочки), рюмки давно уже перепутались, бессонная ночь и выпитое вино возбудили нервы, в старой музыке каждый аккорд вызывает смутные воспоминания, от которых (может, и не ему одному) становится особенно тошно. Не потому ли, когда снова начинались танцы, они отплясывали так лихо, изображая пьяное веселье, и как-то чересчур развязно прижимались друг к другу.
Он же в полудреме чуть не падал со стула, пока за окном все шире разливался лиловатый свет, и, вспоминая замечание Космовича во время прогулки по внутреннему дворику, пытался сосчитать, сколько за жизнь он знавал людей.
Но, дойдя до пятидесяти, начинал путаться.
—..мало-мальски близкие отношения, минимальное общение, — разглагольствовал Космович, размахивая маленькими белыми руками.
Стояло лето — он очень хорошо это запомнил, потому что, распахнув дверь во двор, вдруг увидел, что уже лето. Это было в самом начале его служебной карьеры — он был еще стажером, но уже перестал замечать времена года; лето обозначалось теперь шестнадцатидневным отпуском и заботами о том, чтобы получить этот отпуск одновременно с женой. Он вспомнил, как толкнул дверь и в нос ударил запах раскаленной земли и травы, косили ее здесь редко, и она вырастала высокой, до колен, звенела на ветру и резала руки, словно металлическая. От этих запахов, от этого тепла и света в нем все затрепетало, так случалось всегда: стоило ему увидеть высокое летнее небо, белые легкие облака, и в нем просыпалась извечная жажда жизни, уверенность в каждой своей мышце, редкая словоохотливость и непререкаемость тона.
Это не был диалог, каждый из них произносил монологи, своего он не помнил, помнил только ощущение счастья, детской самонадеянности. Зато осталось в памяти то, что сказал Космович.
— Возможно, мне бы помогло, — сказал он, в частности, — если бы в жизни моей что-то радикально изменилось. Но что можно изменить? Я работаю здесь с твоих лет, у меня узкая специальность, я не предприимчив, и нет у меня таланта заводить связи. Как бы я ни старался, я возвращаюсь к тому же, и меня просто потрясает, с каким узким кругом людей удается познакомиться за всю жизнь; я не о тех, с кем однажды встретился на улице и больше не видишься, необходимы мало-мальски близкие отношения, минимальное общение… Пусть я человек более замкнутый и для людей моего типа эта статистика более верна, но попробуй как-нибудь подсчитать… Вот увидишь, жизнь твоя вращается по нескольким замкнутым кругам, и не знаю, что должно произойти, чтобы ты выскочил из своей зоны и проник в другую, с которой у тебя нет связей…
Ласковый летний свет, удлиненное похудевшее лицо Космовича и ярко-синие глаза чистейшей воды; согбенная спина, висящие мешком брюки (так сильно похудел) и прозрачные маленькие руки, руки человека ранимого. Он тогда рассмеялся — не поверил и, конечно, не подумал посчитать, сколько у него знакомых. Ему было ближе ощущение, сохранившееся с детства, со времени первого путешествия на поезде, — изумление при мысли: сколько же на свете людей! Он долгое время не мог отделаться от этого глупого удивления — вот он становится на цыпочки, чтобы заглянуть в открытое окно, не видит ни пейзажа, ни поселков, мимо которых они едут, ничего, только этот муравейник на станциях, на улицах, в поле, у насыпи — господи, сколько же людей на белом свете! И захочешь подсчитать, так ничего не выйдет.
Он трет кулаком глаза — в них попала сажа, — испуганно оглядывает толпу, теснящуюся на перронах, людей, мелькающих в поездах, которые движутся навстречу, таких же набитых, как их поезд; он потерялся, потерялся в этом кишении, в гигантской, равнодушной толпе — он, привыкший быть в центре внимания большой семьи и мальчишек на улице. Он затерялся в ней, и все его мечты, его героические мечты (мальчишки обычно мечтают о победоносных сражениях, хотя дело не обходится, конечно, и без прекрасных дам), все его героические мечты показались ему теперь смехотворными и постыдными. Он вдруг увидел себя со стороны: ему еще далеко до взрослых, и росточка он маленького, веснушчатый, смешной при всем своем тщеславии, испуганный, — да, у него нет ни единого шанса преодолеть уготованную ему безликость человека толпы.
