— Как узнали? Ну, думаю, девушка сама пришла к ним и все рассказала, или ее родители, бедолаги…

— Я на ее месте ни за что бы не пошла… не пошла бы, даже если… — шепчет Петрина.

Интонация у нее какая-то театральная, и это раздражает Оницою.

— Впрочем… — начинает он и вдруг умолкает. И снова отыскивает глазами официантку. — Алло! — кричит он. — Пожалуйста, подойдите сюда!

— Вы, кажется, хотели мне что-то рассказать, — напоминает Петрина.

В конце концов, он может и промолчать, раз она так упрямо ему не верит. Раз она упрямо возражает ему.

— Я вас перебила, — настаивает Петрина.

Он мог бы промолчать и сейчас, но ее напряжение его подхлестывает, и он продолжает:

— Правда, он потом отомстил за себя, за свою вынужденную женитьбу… Ведь их теперешнюю жизнь нельзя назвать супружеством… Уж не будем говорить, что вне дома он всегда один. И что у него вечные романы… Я-то знаю, мне приходится отвечать по телефону — я не виноват, что телефон на моем столе, меня это часто даже раздражает, но сколько за эти годы… ему звонило разных женских голосов. Разных!..

Оницою замолкает, зажигает сигарету, осторожно делает затяжку, чтобы дым не попал в легкие. Потом оглядывается по сторонам. В кафе снова собралось много народу, появились вечерние посетители, парочки, пышнотелые женщины средних лет и молодые — волосы, только что уложенные, сверкают лаком, лица мучнистые от пудры, шелковые платья в цветочек, на обнаженной груди хрустальные бусы. Смеются заливисто, говорят громко. Небо подрумянено заходящим солнцем, теплый воздух весь звенит и гудит: трамваи на набережной, сирена «скорой помощи», проносящейся мимо…

— А дома каждую неделю скандалы, я теперь его изучил и, когда он утром приходит мрачный, не в духе, спрашиваю: «Опять поругались?» Он только кивает.

— Но знаете… знаете, — вставляет Петрина с лукавой улыбкой. — Мадам Соня мне недавно сказала… Только она просила никому не говорить…

Решительным движением руки Оницою заверяет ее, что будет молчать.

— …она сказала, что видела жену Кристиана в бассейне, в Лидо, с каким-то мужчиной… И она уже не первый раз ее с ним видит, она говорит, что осенью в Чернике…

— Естественно, — подхватывает Оницою. — Совершенно естественно…

И жестом дает ей понять, что она не раскрыла ему никакой тайны. Говорит он теперь громче — явно раздражен. И хмуро смотрит ей прямо в глаза. Не надо было затевать этот разговор. Однако теперь поздно идти на попятный.

— Естественно… а чья вина? Что было делать его жене — посыпать пеплом главу? Ведь люди же видели его с Вероникой.

— С Вероникой? — тихо повторяет Петрина.

— Вероника… ты ее не застала. Она проработала у нас полгода в административном отделе, летом, до того как ты пришла, а осенью поступила в университет…

Вот оно! Оницою понимает, что удар попал в точку.

— Совсем девчонка, только что кончила школу и провалилась на вступительных экзаменах в университет… С косичками, платьица выше колен, а на работу приходила за четверть часа до начала… Этакий свеженький цветочек, беленькая-беленькая, ей бы еще ранец. Знаешь какая? Такие девочки лет тридцать назад были, не то что нынешние — сигарета во рту, романы на полную катушку… Нет, эта — примерная девочка, как в былые времена, и плюс к тому — что еще интереснее — папаша: человек с положением, со связями в высших сферах, кажется, и за границей работал. Именно то, что нужно Пэтрашку… Вот он и прилип к ней под благовидным предлогом — мол, помогает ей готовиться к экзаменам.

— Тогда почему же Пэтрашку не разводится?

Голос у Петрины напряженный, но Оницою будто этого не замечает.

— Почему Пэтрашку не разводится? Хм, почему, почему… Да потому, что жизнь втроем его не смущает, и еще потому, что это может помешать его карьере.

На секунду Оницою умолкает и осмотрительно гасит наполовину выкуренную сигарету; насколько же эта девушка лишена здравого смысла!..

— Достаточно проследить, какое усердие проявил Пэтрашку за шесть лет своей работы у нас, — продолжает Оницою. — Ведь он делает все, что от него требуют, и даже более того. И это касается не только работы, не только его взаимоотношений с Олтяну и непосредственными сослуживцами. Вот он и в бюро пролез, и уроки английского дает, а ведь мы могли взять платного преподавателя, но нет, Пэтрашку сам предложил свои услуги… А кто это станет за так, бескорыстно ишачить? Да тут все невооруженным глазом видно… И докторскую степень он себе устроит, а с Ромашкану завел шашни, чтобы опубликовать свои статьи в журнале исследовательского отдела… Думаешь, почему они так подружились? А ему все мало, он со временем съест и Олтяну, и Ботезату — вот увидишь, он всех съест и станет у нас самым большим человеком, первым после директора. Потому-то он и боится развода. У него и так двоюродный брат в Канаде, а он при вступлении в партию об этом умолчал, он мне, когда мы здесь сидели с ним вдвоем за пивом, проболтался…

Глаза у Петрины сузились — теперь они раскосые и зеленые, как у кошки, и она украдкой следит за Оницою. Все ее существо сосредоточено на одной мысли, зрачки расширились — она силится что-то понять. Вдруг в ее глазах вспыхивает злая искра. И исчезает, остается только холодная настороженность.

— …конечно, меня ему нечего бояться, но будь уверена, там знают о двоюродном брате в Канаде. Понимаешь, эти мальчики из хороших семей, выросшие среди книг, владеющие иностранными языками, чванливые, спесивые, думают, что перед ними все двери открыты, потому что они получили хорошее воспитание. А посмотреть на собрании — трусы трусами! Хоть один из них когда-нибудь встал и спросил: «Да разве я виноват, что у меня двоюродный брат в Канаде?» Видела ты, чтобы хоть один сделал нечто подобное? Куда там! Их первая реакция — страх, первое движение — спрятаться. Потому что они не хотят рисковать, потому что они снедаемы честолюбием…

Да, видно, позиции Оницою пошатнулись, думает Петрина. Он ведь и начальником отдела был всего шесть месяцев, хотя работает у них двадцать лет — еще с тех пор, когда и нового здания не было… А что же ей-то делать — рассказать или не рассказывать Пэтрашку об этом разговоре?

— Дойти до того, чтобы попирать все, вплоть до жизни ближнего, — лишь бы взобраться повыше… Но как высоко можно подняться? Ну даже если станешь директором — и что? Должность, при которой у тебя нет никакой власти; ты в тысячу раз свободнее, пока ты рядовой, — продолжает Оницою.

Глаза стареют последними, но и они тоже старятся — кто сказал это Петрине? Может быть, тетя Клаудия, да, больше некому — ведь это она каждое утро по два с половиной часа проводила перед зеркалом: делала маски (медовая, желтки с лимоном, персиковая), пудрилась и красилась, чтобы скрыть отечность и желтизну лица. Глаза стареют последними, но и они тоже старятся, говорила тетя Клаудия Петрине. Она, как всегда, сидела перед туалетом, загроможденным черными коробочками, серебряными стаканчиками, щетками для волос с инкрустированными ручками, пустыми флаконами из-под французских духов, бусами, кривыми старыми браслетами. Желтоватое зеркало, туманное — тоже от старости, — покрывал, как и весь туалет, плотный слой пыли. Глаза уменьшаются, становятся водянистыми, начинают слезиться, злобно говорила Петрине тетя Клаудия; руки в черных перчатках надвигали черную шляпу с полями в ковбойском стиле на покатый лоб — их фамильная черта. В те времена тете Клаудии было пятьдесят девять лет, но на улице в сумерках ей давали тридцать семь. И Петрина, которой тогда было девятнадцать, поняла, что на самом деле хотела сказать тетя Клаудия; она хотела сказать: придет время, и ты постареешь, и у тебя глаза постареют. Хоть и поняла Петрина, но не поверила, засмеялась, словно шутке; да и сейчас не верит. Вот и у Оницою глаза не постарели, голубые, проницательные, блестящие, а когда он говорит, глаза будто затуманиваются.

— Потому он и не спешит разводиться… Чтобы в отдел кадров не пришла бумага, что брак расстроился по его вине, и чтобы не воспрепятствовала эта бумага его продвижению…