«Уходи все!» — закричал контуженый, потерявший рассудок матрос и выстрелил в Петра Алексеевича из винтовки.

«Бедный отец, — укрывшись с головой шинелью, подумал Андрей Шинкарев. — Он был хороший офицер, а я не могу, потому как не знаю, зачем все это. Я уже не в состоянии каждое утро подниматься с этого топчана, одеваться, выходить из землянки. Мне хочется только лежать и думать о невозвратимом. Я ни о чем не мечтаю, я потерял эту способность. Я даже женщину не хочу и не болею об этом. Все время снег, снег. Мы на голом месте, а лес… даже лес у немцев. Там бы я мог облюбовать себе большую сосну и сидеть под ней, никому не мешая. Люди… К ним я стал равнодушен. «Народ безмолвствует» — так это у Пушкина. Моя беда в том, что я знаю конечный результат любого поступка. Люди не стоят, чтобы любить их. Мой отец был чистой души народолюбец, а смерть в грязном облике контуженого матроса срубила его под корень. За что? Господи! Не верю и креста не ношу. Равнодушие — то, чего я всегда боялся, — наступило, потому что я был жизнерадостен, любопытен, шел с любовью к хорошим людям, а таких отдают на заклание. Я обижен на жизнь. Я ее бывший раб. Она никогда не будет такой, как мы хотим. Всюду ложь, тупость, хаос и воровство. Когда я напиваюсь, я теряю способность видеть, но внутренне я чрезвычайно трезв. И я никого не прощаю.

Мама, моя единственная любовь, голубка, заступница, спаси меня. Дай мне силы выстоять! Выбраться, из этих грязно-белых болот. Я приеду в Тобольск, позвоню в твою дверь, и мы сразу уедем в лес, в охотничью избушку отца, и я, ничего не боясь, в полный рост пойду за водой к колодцу, а ты будешь смотреть на меня в окно, не веря, что я вернулся живой.

Шинкарев, как в детстве, подтянул для тепла колени к груди, улыбнулся счастливо и подумал, что ничего этого не будет. «Я обреченный, — решил он. — За меня уже все решили». Он скинул шинель и сел, спустив голые ноги на земляной пол. Офицеры посмотрели на него без любопытства. Мало ли что приснится спящему человеку. «Сволочи, — подумал о них Шинкарев. — Я скоро умру. И никому нет до меня дела».

Шинкарев, а с ним еще три офицера, пришли к Москвину, когда в темноте уже нельзя было различить мушки винтовок. Солдаты встретили господ молчанием. Еще не отрезвевшие офицеры были мрачнее тучи и говорили, как плохо без женщин, а тыловая сволочь сейчас вовсю… Всех бы! Шинкарев недовольно вгляделся в их высохшие, тесно обтянутые землистой кожей лица и подумал: «Неужели я такой же потерянный? Не может быть! И что это за дурацкая идея у подполковника — засекать пулеметные точки с помощью колокольчика? Дурацкий приказ, а солдату лезть в темноту. Да не все ли равно когда — сегодня, завтра, месяцем позже? Выжить надежды нет, а солдат на что-то надеется. Замечен в чтении каких-то листков. Пугачева вспоминал. Потому и пойдет».

Шинкарев развернул газету. Колокольчик был величиной с кулак.

— Привязывай шнур, Москвин! — Поручик взял из рук взводного большой моток крепкой тонкой веревки. — И с богом!

— Ваше благородие! — вымолвил из темноты Нетунаев. — Не дело это — на глупую смерть сибиряка посылать!

— Что такое? — силясь разглядеть лицо говорящего, громко сказал Шинкарев. Солдаты теснее окружили офицеров, задышали тяжело, угрожающе.

— Разойдись по местам! — крикнул взводный.

— Разойтись! — подали голоса офицеры.

Москвин еще больше ссутулился, завернул в тряпицу язычок колокольчика, чтоб не звякнул, не выдал у немецкой проволоки, перекрестился, сказал:

— Ухожу. — Вылез из окопа, и его поглотила тьма.

Холод бритвой полоснул по телу. Земля пахла людским потом и разрытой могилой. Москвин прополз и затих. Он лежал, уткнув лицо в согнутый локоть. Двигаться не хотелось. Снег лопотал, усыпляя. Тело в намокшей одежде, как срубленное, отсыревшее дерево, всасывалось землей. Москвину на мгновение показалось — кругом топь, но он сдержался, не крикнул, а робко продвинулся в темноту. Впереди сумасшедшим петухом закричал человек. Ракета вспыхнула, заискрилась, как лампа с догорающим фитилем. Москвин открыл глаза, когда мгла вернулась. Скоро ползти стало совсем тяжело: усталая от воды земля липла к шинели и сапогам, останавливала. Он дышал торопливо, вжимаясь в землю, когда нависали над головой голубые осветительные ракеты.

Первое проволочное заграждение он прошел без препятствий, в нем зияли проходы: столбы и проволоку давно посекли пулеметы, и Москвин пробрался через один из проломов.

«Ну что же, — стоя в окопе, вслушиваясь в мрачную темноту, размышлял Шинкарев. — Я послал человека туда, потому что привык посылать на смерть. Но ведь по всем божьим законам к этому нельзя привыкнуть? Какое во всем теле оцепенение, тяжесть. И никакого стыда. В университете нам говорили о величии человека, а теперь я камень. Статуя командора», — усмехнулся над собой Шинкарев и посмотрел в небо. Оно показалось ему расстрелянным. «Где-то, — думал Шинкарев, — живет девушка, предназначенная именно мне, но она никогда не будет моей женой… Кому сейчас труднее — ему или мне? — подумал о своем солдате поручик. — Наверное, мне. Я точно знаю, дальше будет еще хуже, дальше вообще ничего не будет, а он хочет вернуться из этой бойни».

Колокольчик подвесить оказалось делом нехитрым, но надо было вернуться обратно, да так, чтобы колокольчик не звякнул, не удивил немцев неожиданным появлением. Москвин полз боком, медленно отматывая тонкую веревку, и думал, что колокольчик не зазвонит, не заставит немцев поднять голову, прислушаться. Но он, маленький предатель, зазвонил громко, не скрываясь, когда Москвин был уже недалеко от своих окопов. Как ни старался он поберечься, шнур за что-то в темноте зацепился, солдат чуть поддернул его, и в ночной тишине колокольчик заговорил по-детски испуганно. В небе вспыхнули осветительные ракеты. Пулеметчики встрепенулись, и Москвин почувствовал, как его сильно толкнуло и обожгло.

Очнувшись, он, как с высокого берега, увидел лежащего на левом боку с неловко подвернутой рукой солдата и подумал: «Жаль Нетунаева». Потом вгляделся в него, копошащегося в снежной, глиняной жиже и понял — это не Денис Нетунаев, а кто-то другой, необыкновенно знакомый, но тяжело раненый и потому неузнаваемый. «Да это я сам, — испугался Москвин, подумав: — Значит, не убит, только кружится голова, словно я пацаном носился по лесу за отбившейся от стада коровой и не поенный, не кормленный выбился из сил, а домой боязно — хозяин прибьет. Ранило меня», — вдруг догадался он и, не чувствуя тела, попробовал шевельнуться и обрадовался: «Поживем еще». Когда ему удалось проползти два шага, боль слегка тронула правый бок, потом разгорелась, как сухой костер, стала невыносимой. Чтобы унять ее, он закричал, но услышал его только один, с нечеловеческим слухом, пулеметчик-баварец. «Ох-хо-хо», — прошептал Москвин, когда пулеметчик ответил на его робкий стон короткой, из трех патронов, очередью.

«Не бросят меня, — вспомнив Дениса, решил Москвин и вдруг ясно почувствовал, что тот где-то рядом. — Найдет, родная душа», — с тихой уверенностью сказал он и потерял сознание.

Очнулся он через мгновение, потому что невысоко, прямо над ним, вспыхнула осветительная ракета и нестерпимо горячий свет впился ему в зрачки.

Москвина вынес из-под огня Нетунаев: он втянул его, густо покрытого землей и глиной, в окоп и огляделся. Шинкарев, протрезвевший от пулеметной стрельбы и света ракет, быстро сказал:

— Молодец, Нетунаев! — Он приказал, чтобы Москвина убрали с прохода, а когда солдаты, столпившиеся у лежащего в беспамятстве, расступились, Шинкарев, заторопившись уйти, носком сапога чуть подвинул его безвольные, тяжелые ноги. Денис Нетунаев задержал офицера рукой и сорвал с его плеч погоны.

Шинкарев схватился за револьвер, и тогда кто-то ударил его прикладом по голове…

Солдатское волнение перекинулось на весь 55-й Сибирский полк 6-го Сибирского корпуса: солдаты не подчинялись приказам, жгли костры, кричали немцам: «Войне конец!»

Волнение подавили. В 55-м полку из роты покойного Шинкарева по приказанию начальника 14-й Сибирской дивизии генерал-лейтенанта К. Р. Довбор-Мусницкого 25 ноября 1916 года без суда и следствия были расстреляны тринадцать солдат. На рапорте генерал-лейтенанта о случившемся царь Николай II написал: