Вслед за этим Донна сдала все пустые бутылки в разные магазины и получила деньги.

— А что ты сделала с пробками от бутылок? — как-то спросил у нее Арктур. — Завернула в миткаль и спрятала в свой кедровый сундук?

— Я их выбросила, — угрюмо ответила тогда Донна. — С пробками от бутылок кока-колы ни черта нельзя сделать. Никаких типа конкурсов теперь уже не устраивают.

Тут Донна исчезла в соседней комнате и вскоре вернулась с несколькими полиэтиленовыми пакетами.

— Хочешь пересчитать? — спросила она. — Тут ровно тысяча. Прежде чем заплатить, я их на точных весах взвесила.

— Порядок, — отозвался Арктур. Он взял пакеты, а она взяла деньги. Да, Донна, подумал он, я в очередной раз могу тебя упечь, но, похоже, никогда тебя не упеку, что бы ты ни сделала, даже если ты сделаешь это со мной. Потому что в тебе есть что-то настолько волшебное и полное жизни, что я никогда не решусь это разрушить. Я не понимаю, что это, но это в тебе есть.

— Можешь дать мне десяток? — спросила она.

— Десяток? Вернуть тебе десять колес? Конечно. — Арктур с трудом, только благодаря навыку, развязал один из пакетов и отсчитал ей ровно десять таблеток. Затем десять себе. И снова завязал пакет. А затем отнес все пакеты к вешалке и распихал по карманам плаща.

— Знаешь, какую штуку теперь в музыкальных магазинах придумали? — с жаром спросила Донна, когда он вернулся в комнату. Десять таблеток исчезли — она их уже припрятала. — В смысле кассет?

— Знаю, — отозвался Арктур. — Если ты их тыришь, тебя арестовывают.

— Ну, так всегда делали. А теперь вот что придумали. Когда ты приносишь пластинку или кассету к прилавку, продавец отклеивает от нее такой махонький ценник. Догадайся, зачем. Попробуй. Я сама это выяснила — да так, что чуть не погорела. — Плюхнувшись в кресло, Донна ухмыльнулась в радостном предвкушении, а затем вытащила откуда-то завернутый в фольгу кубик, в котором Арктур распознал кусок гашиша еще до того, как она его развернула. — Штука в том, что это не просто приклеенный ценник. Туда нанесен какой-то сплав, и если продавец не снимет этот ценник, а ты попытаешься так с ним и выйти, мигом врубается сирена.

— Как же это ты так выяснила, что чуть не погорела?

— Прямо передо мной одна соплячка попыталась выйти с кассетой под курткой — сирена врубилась, и ее повинтили.

— А у тебя под курткой сколько кассет было?

— Три.

— А в машине у тебя, конечно, была наркота? — спросил Арктур. — Ты хоть понимаешь, что, если бы тебя свинтили за кражу кассет, твоя машина была бы конфискована? Потому что тебя повезли бы в центр города, а машину обычным порядком отбуксировали. Потом в ней нашли бы наркоту и пришили бы тебе еще и хранение. Могу также поспорить, что эта история случилась не в нашем районе, а там, где… — Тут он осекся, чуть было не сказав: «Где у тебя нет знакомых в правоохранительных органах, чтобы тебя вызволить». Этого Арктур, разумеется сказать не мог, потому как имел в виду себя. Если бы Донну однажды арестовали там, где у него были какие-то связи, он бы жопу себе надорвал, только бы ей помочь. Но, к примеру в округе Лос-Анджелеса Арктур ничего бы сделать не смог. И если это однажды случится — а так непременно будет, — это как назло случится именно там: слишком далеко, чтобы он услышал и помог. Тут у него в голове начал прокатываться сценарий жуткой фантазии: Донна, совсем как Лакман, умирает, и никто не слышит, не беспокоится и ничего не делает. Возможно, они слышат, однако, как Баррис, остаются безразличными и пассивными, пока все для нее не кончится. Донна бы не в буквальном смысле умерла, как Лакман… Лакман умер? Нет, конечно же, Арктур имел в виду — мог умереть. Но, зависимая от Вещества С, она оказалась бы не только в тюрьме, но и в абстиненции. А раз она торговала, а не просто использовала — плюс обвинение в краже, — Донну бы на какое-то время придержали, и с ней бы много чего случилось, самого жуткого. Так что по выходе это была бы уже другая Донна. Мягкое, внимательное выражение лица, которое Арктур так любил, ее теплота… все это превратилось бы Бог знает во что — но так или иначе, в нечто пустое и сильно изношенное. Донна стала бы вещью. Однажды это должно было случиться со всеми его знакомыми, но все же Арктур надеялся, что с Донной это случится попозже, после его смерти. Или по крайней мере не там, где он не сумел бы помочь.

— Смельчак, — недовольным тоном заметил он, — без Труса.

— Ты о чем? — Мгновение спустя Донна поняла. — А, это трансакционная терапия. Зато когда я засмолю гаш… — Она достала свою заветную гашишную трубочку — керамическую, округлую, похожую на морского ежа — и стала ее раскуривать. — Тогда я Соня. — Подняв на Арктура ясные, счастливые глаза, Донна рассмеялась и протянула ему драгоценную гашишную трубку. — Сейчас я тебя подкачаю, — сказала она. — Сядь.

Когда он сел, Донна поднялась из кресла, постояла, энергично раскуривая свою гашишную трубку, затем вразвалку подошла. Арктур раскрыл рот — как птенчик, подумал он, так ему представлялось всякий раз, когда Донна это делала, — и она выдохнула в него мощные струи серого гашишного дыма, наполняя его своей горячей и неистощимой энергией, которая в то же время действовала умиротворяюще, расслабляя их обоих: и Донну, которая подкачивала, и Арктура, который вдыхал.

— Я люблю тебя, Донна, — сказал Арктур. Эта подкачка была единственным доступным ему заменителем сексуальных отношений между ними. Возможно, так было даже и лучше — по крайней мере, это дорогого стоило. Все получалось так интимно и так странно, потому что вначале Донна что-то в него вкладывала, а потом Арктур, если она хотела, мог что-то в нее вложить. Равноправный обмен, туда-сюда, пока гаш не кончался.

— Ага, я врубаюсь — ты в меня влюбился, — хихикнула Донна. Потом она, улыбаясь во весь рот, села рядом с ним, чтобы теперь уже самой сделать славную затяжку.

— Скажи-ка, брат Донна, — спросил Арктур, — тебе кошки нравятся?

Она заморгала покрасневшими глазами.

— Такие мелкие, пакостные. По-над землей двигаются.

— Не по-над землей, а по земле.

— Пакостные. За мебелью.

— Тогда весенние цветочки? — спросил он.

— Да, — кивнула она. — Вот это я понимаю. Весенние цветочки — такие с желтизной. Которые раньше всех расцветают.

— Раньше, — подтвердил Арктур. — Раньше всех.

— Ага. — Донна снова с закрытыми глазами кивнула, погруженная в свой кайф. — Раньше, чем кто-то их растопчет, и они… умирают.

— Ты знаешь меня, — выдохнул он. — Ты мои мысли читаешь.

Донна легла на спину, откладывая гашишную трубку в сторону. Трубка упала.

— Уже нет, — пробормотала она, и ее улыбка медленно испарилась.

— Что случилось? — спросил Арктур.

— Ничего. — Донна только помотала головой.

— Можно мне тебя обнять? — спросил он. — Я хочу тебя обнять. Ага? Типа прижать к себе. Ага?

— Нет, — сказала она. — Нет, ты такой урод.

— Что? — переспросил он.

— Нет! — теперь уже резко произнесла Донна. — Я кокаина нанюхалась. Мне надо быть предельно осторожной, потому что я кокаина нанюхалась.

— Урод? — в гневе повторил Арктур. — Еб твою мать, Донна.

— Оставь мое тело в покое — и все дела, — проговорила она, глядя ему в глаза.

— Ага, — кивнул Арктур. — Конечно. — Поднявшись на ноги, он попятился. — Оставлю, можешь не сомневаться. — Ему страшно захотелось выйти к своей машине, достать из бардачка пистолет и выстрелить Донне в лицо — разнести ее череп на кусочки, залить кровью эти ненавистные глаза. Но почти сразу же эта гашишная ярость и ненависть схлынули. — Хуй с тобой, — мрачно произнес Арктур.

— Терпеть не могу, когда меня щупают, — сказала Донна. — Я должна за этим следить, потому что нюхаю много кокаина. В один прекрасный день я отправлюсь к канадской границе с двумя килограммами кокаина на теле, и в дырке тоже. Я скажу, что я католичка и девственница. Ты куда? — Теперь Донну охватила тревога; она привстала.