Женя была счастлива. Она не вошла, а влетела на крыльях в свою тесную землянку с низким потолком и тускло мигающей плошкой, от которой шел не столько свет, сколько копоть, и от разрумяненного огненного лица Жени, от сверкающих глаз ее стало светло. Надя Посадова взглянула и решила: девочка влюблена.

Теперь эта тесная, пропахшая хвоей землянка, принадлежала им, двум разведчицам - Наде Посадовой и Жене Титовой. Здесь они жили, вернее, здесь они спали, отдыхали, в стужу могли спрятаться от холода, при необходимости - от вражеских снарядов и бомб. Но это на будущее. Пока еще не было бомбежек, не пришла и зима, хотя все приметы говорили о том, что в этом военном году зима будет ранней и морозной, ее злое дыхание уже чувствовалось сейчас, на пороге октября.

Надя лежала в постели и с женским любопытством и удивлением смотрела на цветущую Женю, ни о чем не спрашивая ее, - знала, сама скажет. Женя сняла с себя кожаную куртку, сапоги. Брюки не стала снимать, так и легла под одеяло, погасив плошку.

- А ужинать? - спросила Надя.

- Не хочу.

- Что так? Не заболела ли? - лукаво поддела Надя.

Женя не замечала ее намека: сердца влюбленных открыты и доверчивы. Вместо ответа она спросила немного погодя: Наденька, ты когда-нибудь любила по-настоящему?

- У меня, Женечка, муж есть.

- Я знаю, он артист. И ты любила его?

- И люблю.

- А он где?

- Не знаю. Мы бежали из горящего Минска. В пути его мобилизовали в армию. Возможно, на фронте. А может уже… Кто его знает.

- Он хороший? - с необычным оживлением спрашивала Женя.

- Да, Женечка, он славный. Немножко эгоист, но это, наверное, присуще всем одаренным. Это прощаешь. Когда любишь - все прощаешь.

- Он талантлив?

- О-о! Это большой артист.

- А за что ты его полюбила? Расскажи?

- Не знаю, Женечка. Полюбила, и все. А за что ты Глебова полюбила?

- А ты знаешь? - спохватилась Женя, не смутилась и даже обрадовалась. - Откуда ты знаешь?

- Прочла. На твоем лице все написано, - рассмеялась добродушно Посадова.

- Емельян мне и раньше нравился, - сообщила Женя с готовностью и быстро. - Я тогда в школе училась, а он в техникуме. Его все у нас уважали за честность и справедливость. И даже взрослые. Он никого не боялся и всегда шел за правду… А ты знаешь, что он мне сказал?

- Знаю. Он сказал, что ты самая хорошая и самая красивая в мире.

- Ты слышала наш разговор?! - как-то уж очень непосредственно, до наивности трогательно воскликнула Женя. - Но ведь он немножко не так сказал. Он сказал, что я у него единственная на свете. Это правда?

- А разве Емельян способен говорить неправду?

Минуту молчали. Наде приятно было видеть первую любовь. Она ждала новых слов возбужденной девушки. И Женя спросила о том, о чем спрашивают все до того, как им исполнится двадцать пять:

- Надя, а что такое счастье?

Посадова не сразу стала отвечать. Вопрос непростой, хотя и извечный.

- Ну что ж ты молчишь? - напомнила Женя.

- Счастье, Женечка, - это когда ты любишь и тебя любят.

- Значит, я счастлива, - призналась Женя. - Ты только не подумай, что я такая легкомысленная: взяла и сразу влюбилась. Я давно его люблю. О нем только и думала. Даже в самые трудные часы моей жизни, когда папу казнили и я бежала из города сюда, к вам, я думала о нем. И сама удивлялась: почему такое?

Надя знала, что разговорам не будет конца, у Жени хватит слов до утра, и посоветовала дружески:

- Спи ты - завтра что-то серьезное намечается.

Легко сказать - спи. А как уснуть, как угомонить растревоженную душу, успокоить сердце, как забыть то, что произошло - первый поцелуй? И через какие-то минуты, ни с чем не считаясь, Женя снова заговорила:

- А ты обратила внимание на его глаза?

- Нет, не обратила, - с деланным равнодушием ответила Надя. - Завтра присмотрюсь. Потерпи. Или, может, сейчас пойти?

- Сейчас он спит, - рассмеялась Женя, поняв иронию.

- Не думаю, чтоб он спал, - многозначительно заметила Надя.

Емельян действительно не спал. От переполненных чувств голова шла кругом, и он не испытывал ни малейшего желания разобраться в водовороте, приятном хаосе мыслей или хотя бы задержаться на какой-нибудь одной. На столе стояла керосиновая лампа, освещала дощатые сухие стены и потолок из толстых сырых бревен. Емельяну казалось: почему-то большая часть света от лампы падает на пустой Иванов топчан. Кто теперь будет спать на нем? Придет новый незнакомый начальник штаба, ворчливый, заядлый курильщик. По ночам будет кашлять и храпеть. А, собственно, почему он должен быть здесь, когда эта землянка разведки? Пусть себе живет в штабной. Иван Титов - другое дело, Иван его друг. В конце концов здесь могла быть Женя. Нет, конечно, это глупо, Женя здесь не может жить - она ему не жена.

Жена… Как торжественно и тепло звучит это слово - же-на! С какой гордостью будет произносить его Емельян! Сколько сердечной ласки вложит в него! Жена - жена - Женя! Звучит почти одинаково, разница в одной букве. Выходит, дело только в одной букве? А что, если пожениться здесь, теперь же, не дожидаясь, когда кончится война? Ведь он ее любит. Любит на всю жизнь большой, ничем не измеримой любовью. И она его любит. Да, да, любит. Емельян в этом Убежден.

Мысли его перебил вошедший радист. Чаще всего он приносил печальные новости. "После упорных боев наши войска оставили…" На этот раз глаза радиста были веселые. Подавая Глебову радиограмму, он сказал:

- Порядок, товарищ начальник!

Глебов прочитал: "Прибыли благополучно. Все порядке. Привет. Титов". Подумалось вдруг: почему радиограмму подписал Титов? В целях конспирации? А радист уже докладывал новое сообщение глухим мрачноватым голосом:

- "После упорных боев наши войска оставили город Орел…" - И, выждав, добавил: - "На ленинградском направлении немцы потеснили наши войска и заняли несколько населенных пунктов…"

Ленинград… Емельяну сразу вспомнился Леон Федин и его сон. В памяти снова возник до жути трагический, приглушенный голос Федина: "Все кругом цвело. Краски, краски и цвета… Проснулся - и ничего нет. Чернота одна…" Он отогнал эту мысль другой, приятной: "Это хорошо, что наши благополучно добрались с генералом. Надо немедленно доложить комбригу. Он не спит, ждет эту радиограмму". И Емельян, накинув на плечи легкую, из серого сукна куртку, быстро вышел.

Егоров со Свиридочкиным обсуждали план первых номеров бригадной многотиражки "Народный мститель" и содержание листовок, адресованных населению оккупированной территории. После долгих хлопот удалось, наконец, создать свою партизанскую типографию. Шрифты, краски, машины и немного бумаги были спрятаны в лесу еще в канун прихода немцев, но не было специалистов, чтоб быстро наладить печатное дело. Егоров сказал, что не мешало бы провести открытые партийные собрания в отрядах и обсудить на них итоги операции по разгрому штаба корпуса фашистской армии.

- Есть много желающих вступить в партию, - сказал Свиридочкин. - Надо решить, как нам поступать.

- Как поступать? Принимать достойных, вот и все, - ответил Егоров. - Это показательно: в тяжелое время люди вступают в ряды коммунистов. Значит, верят в партию, в ее идеи, видят в ней силу.

- Все это верно, Захар Семенович, - согласился Свиридочкин. - А как сделать конкретно, практически? Партбилеты мы им выдать не можем.

- Выдадим временные удостоверения, а потом, после победы, обменяем их на партийные билеты. Вот и все. Я так понимаю.

- А может, все-таки посоветоваться с подпольным горкомом? Спросить, как они поступают в таких случаях?

- Можно, конечно, поинтересоваться в горкоме. Но, пожалуй, лучше всего запросить Центральный Комитет. Это будет верней. И не будем откладывать. Завтра же заготовь текст запроса.

В это время вошел Глебов.

- Ну что, есть радиограмма? - встретил его нетерпеливым вопросом Егоров и даже поднялся. Для него это было сейчас самое важное.