Сегодня Федину сняли повязку, но он по-прежнему ничего не видел. Его окружал сплошной непроницаемый мрак, в который он был погружен взрывом гранаты. Когда это было, сколько дней прошло со времени того взрыва, он не знал - забыл спросить у Маши. Что сейчас - утро или вечер, день или ночь? Для Леона Федина ночь теперь была постоянной, бесконечной, на всю жизнь - ночь глухая, слепая, беспросветная. К ней он еще не привык. У него еще не обострились слух и осязание, он не свыкся со своей слепотой, был подавлен ею, убит чувством беспомощности и одиночества.

Федин ощутил приятное дыхание тепла - оно шло от печки мягкой волной, струилось благостно, забиралось под одежду, ласкало лицо, морило тело и нагоняло желанную дрему, спасительную от преследования безжалостных дум, от которых он уже устал. Они изводили его, и он не ведал, как с ними бороться. От них никуда нельзя спрятаться, они были везде с ним - его жестокие, неумолимые думы. Только добрый собеседник да сон спасали его от них. И Федин заснул.

Снились искристые розовые восходы и багровые жаркие закаты в полнеба, березовые лебяжьи рощи в яркой свежей зелени кудрей и голубые озера, окаймленные хрустальной бирюзой и фарфорово-белыми лилиями у берегов. Он видел цветущие луга, насквозь открытые - до сиреневого горизонта, - безбрежные, как море, украшенные всеми цветами, какие только есть на земле. Цветы сверкали необыкновенно яркими красками, а над ними струился воздух и тоже цвел, играл и переливался под сенью гигантской радуги, охватившей весь небосвод. Цвело все - вода и камни, земля и небо, дорожная пыль и дома, окрашенные в пестрые краски, уж больно необыкновенные по яркости и сверканию. Их цвета лучились, искрились, исторгали зыбкие колеблющиеся волокна, как нагретый воздух, пронизанный солнцем.

Никогда прежде Федин не видел таких снов. Нигде в жизни не встречал он таких ярких и звонких красок. Никогда не испытывал такого блаженного наслаждения полнотой чувств от окружающего мира.

И вдруг что-то грохнуло, и он проснулся. В открытые глаза ему больно ударила чернота. Краски, цветы, все сказочные видения исчезли. Тугим усилием памяти он попытался было задержать их, воскресить вновь, но тщетно: сон прошел, наступила явь, и он с ужасом возвратился в мир жестокой действительности. Ему хотелось закричать во всю мочь, чтоб оглушить и расколоть темноту, но трезвое сознание подсказало: бесполезно.

И он заплакал, приложив грубые ладони к незрячим глазам, из которых катились крупные слезы. Он всхлипывал, как ребенок, в пустой неосвещенной землянке. Душу его разрывала страшная мысль о том, что он больше никогда не увидит красоты мира, явившейся к нему во сне, быть может, с прощальным визитом. Без этой красоты, ушедшей навсегда, жизнь ему показалась ненужной, нелепой. И стало ему обидно, что раньше так мало наслаждался красотой окружающего мира, многое не замечал, проходя мимо, не умел ценить, понимать и любить.

Это вообще свойственно людям - обидное, непростительное неумение дорожить тем, что имеешь, ценить его и любить. И лишь когда наступит час невозвратной утраты - умрет ли близкий человек, потеряешь ли друга, - начинаешь понимать, как прекрасно, величаво, дорого было то, что потерял. И начинаешь корить себя: как же это я раньше не замечал, не ценил? Да что толку - поздно.

В дверь постучали. Вошел Емельян. В землянке было темно. Он услышал тихое всхлипывание в дальнем углу, понял, что кто-то плачет, спросил:

- Почему у вас темно?

Федин не знал, что в землянке нет света, который, в общем-то ему был не нужен, но, узнав, что его оставили здесь одного без света, еще больше расстроился и ничего не ответил Глебову. Неяркий луч карманного фонарика мгновенно обшарил землянку и замер на сгорбившемся, подавленном горем человеке.

- Это вы, Федин? - Емельян шагнул быстро к топчану, на котором сидел пограничник, зажег стоящую на столике плошку, сказал неопределенно: - Что ж это вы так?

Он сел на топчан рядом с Фединым, который продолжал сидеть все в той же позе, опустив голову и закрыв лицо руками. У бревенчатой стенки стоял ореховый посошок. Жалкий вид солдата обезоруживал Глебова, повергал в то состояние бессилия, когда не знаешь, что сказать человеку, чем утешить. Нужные слова находятся не сразу, неловкая пауза затягивается. Федин понимал это и первым нарушил молчание:

- Напрасно вы свет зажгли: мне он теперь ни к чему.

- Ну-ну, ничего. Не надо убиваться. Что же поделаешь - могло быть хуже, - попробовал утешить Емельян.

- Да, пожалуй, уж лучше бы совсем. Так тоже не жизнь. Кто я теперь?

- Человек. Прежде всего человек, - сказал Емельян.

- О нет, товарищ лейтенант. Я теперь крот, червяк.

- Ну, бросьте вы… У вас есть руки, ноги, голова. Тысячи людей, лишенных зрения, живут и работают. Что же поделаешь, коль так случилось? Постараемся переправить вас за линию фронта. Посмотрят вас большие специалисты. Сделают операцию, и, может, вы еще будете видеть. Есть такое светило - Филатов. Слыхали, наверно. Он, говорят, чудеса делает. Возвращает зрение даже тем, которые по двадцать лет ничего не видели. Слепым от рождения.

Федин оживился, опустил руки, поднял иссеченное синими крапинками лицо - оно было страшным. Сказал:

- Конечно, если б к Филатову. Только как к нему попасть? Каким образом вы думаете переправить меня через фронт?

- Самолетом, - твердо ответил Глебов, хотя еще и не знал, найдется ли место в самолете, который должен прилететь завтра за генералом.

- Мне бы в Ленинград попасть: там у меня сестра и дядя.

- Попадете и в Ленинград. Я тоже мечтаю побывать в Ленинграде.

- А вы ко мне заходите. Я на Измайловском проспекте живу, дом два, квартира четырнадцать. Запомните адрес. Нет, вы лучше запишите, а то забудете. И обязательно зайдите. Сестра вам Ленинград покажет.

- Зайду, обязательно. А вы гоните от себя всякие нелепые мысли. Держитесь покрепче.

- Сон я сейчас видел. Какой сон! Все кругом цвело… Всё краски, краски и цветы. Какие дивные краски! Проснулся - и ничего нет. Чернота одна… Расстроился. Теперь только во сне и могу увидеть все, что вокруг.

Голос его был спокойный и какой-то другой, не фединский. В нем появились страдальческие нотки, старческая дрожь. И сам он казался постаревшим, осунувшимся и беспомощным.

Глебов посидел еще минут десять и ушел: нужно было готовиться к встрече самолета.

Емельян представил то, о чем говорил Федин. Слепому снятся краски земли, которые он никогда не увидит наяву… И до самого вечера его преследовали картины, рассказанные Фединым. Он представил себя потерявшим зрение. Было страшно. И как-то по-новому смотрел он на лес, на деревья и кусты, на низкие серые тучи в голубых и зеленоватых просветах, на багровую кипень бузины..

Самолет ждали вечером, как только стемнеет. На посадочной площадке заготовили груды сухого хвороста для сигнальных костров. Отряд Булыги блокировал поляну на случай внезапного нападения немцев. В боевой готовности находились и два других отряда - Иваньковича и Законникова. Немцы в последние дни предприняли несколько попыток нанести удары по партизанской бригаде. Отряд Иваньковича вел скоротечные, но ожесточенные бои на подступах к основной своей базе. Враг нес чувствительный урон. Однажды создалась такая обстановка, что казалось, еще одно небольшое усилие гитлеровцев - и базу придется оставить. Именно в этот критический момент Егоров приказал Законникову ударить всем отрядом по наступающим карателям с тыла. Неожиданное появление крупных партизанских сил в тылу наступающих обескуражило немцев, спутало все их карты. Оказавшись между двух партизанских отрядов, гитлеровцы вынуждены были поспешно возвратиться в город. Одновременно они попробовали вступить с партизанами в переговоры, требуя освободить генерала. На это Егоров ответил им, что они несколько опоздали, что их генерал уже находится в Москве. Поверили немцы ему или нет, сказать трудно, но новых крупных операций против партизан пока не предпринимали. Встречать самолет выехало все командование бригады с Егоровым во главе. Был здесь и Булыга, поскольку его люди обеспечивали операцию. Костры погасили, как только самолет коснулся земли и выключил мотор. Первым подбежал к нему Глебов. Летчик отодвинул над своей головой крышку, однако выходить из кабины не собирался. Где-то за тучами висела луна, и свет ее едва просеивал на землю тусклый сумрак, в котором с немалым трудом можно было видеть очертания предметов.