С корабля бросили спасательный круг. Он упал в воду невдалеке от меня, но тотчас же был отброшен в сторону. Я стал охотиться за пробковым кругом, который то исчезал, то опять появлялся. Наконец доплыл до него, уцепился обеими руками. Руки окоченели, пальцы стали непослушными. С трудом мне удалось надеть на себя круг.
Меня начали подтягивать к кораблю. Вот и борт, веревка натянута как струна. И в самый последний момент она лопнула. Волна снова отбросила меня от корабля. Я почувствовал, что то страшное, чего я опасался, пришло. Начало сводить ноги. Я пробовал бороться. Но тщетно. Теперь все зависело от того, удастся ли мне не выскользнуть из круга.
Козачина появился возле меня, одетый в спасательный жилет и подпоясанный для большей надежности пробковым поясом. В руках у него был пеньковый конец, который он торопливо привязывал ко мне.
- Богдан, это вы? - спросил я, точно не верил глазам своим. Это был действительно Богдан Козачина.
Он спросил в свою очередь:
- Как чувствуете себя, товарищ командир?
Наивный вопрос. Я ответил на него улыбкой. Впрочем, не уверен, что улыбка получилась.
Он обнял меня крепкой и горячей, да, да, горячей рукой, и я удивился, что у Козачины такие крепкие и горячие руки. Мы поплыли, вернее, начали уже вдвоем барахтаться в воде.
Дальше я ничего не помню. Все окутал туман, серый, холодный и густой, как студень. Затем пришел глубокий сон.
…Я лежал на узком диване в своей каюте, ощущая неприятный озноб тела и мятежный хаос мыслей. Только что пережитое не было осознано, да я и не спешил разобраться в нем. И все-таки я думал о своем спасителе. Это не было благодарность к Козачине, это не была любовь спасенного к спасителю. Такие чувства теперь казались никчемными. Их заменяло нечто главное, гораздо большее.
Я узнал Богдана Козачину. Я понял его до конца, и теперь у меня не оставалось ни единого сомнения насчет этого человека, немножко ершистого и не по возрасту ребячливого, и все те вопросы, на которые прежде я не спешил отвечать, оставляя их для себя открытыми, сразу были решены.
И дело тут, конечно, не в личном чувстве. Нет, я был далек от этого.
Хотелось побыть одному: забота товарищей, то и дело заходивших справиться о моем самочувствии, раздражала. Стоило усилий сдержать себя от невольного крика: "Дайте в конце концов человеку покой!" Я заперся на ключ и приказал никого ко мне не пускать. Нечаянно посмотрел на фотографию, которую теперь уже не нужно было прятать от адмирала, стал думать об Ирине.
О ней ли? Или это мне только казалось. На самом же деле я думал о жизни, которая чуть было не ускользнула от меня, притом до обидного дешево, почти даром. Я думал о мечте, о прожитом, в котором что-то получилось не так или не совсем по-моему, о будущем, которое сулило мне что-то хорошее, должно быть свершение светлых надежд и мечтаний.
Чем для меня была эта фотография и та женщина, чей образ запечатлен на ней? Счастливым талисманом? Даже если так, то этого разве мало? Она сопутствовала мне в моей нелегкой судьбе, радовала и вдохновляла, не давала унывать и куда-то звала. Бывали минуты, когда, взглянув на это беспечно улыбающееся юное лицо, я спрашивал: зачем ты здесь? Кто ты такая? И спешил успокоить себя ответом: это юность моя, с которой не следует торопиться расставаться, это память о первой встрече с морем, в котором купалось искристое солнце, это, наконец, мечта о той грядущей, еще не имеющей имени, но желанной горячо и крепко. Может, имя ее будет Ольга или Татьяна, а может, Марина.
Марина, эта ласковая и скрытная девушка, мне нравится. В ней особенно привлекательна ее деятельная, трудолюбивая натура. Это моя слабость - недоверчивое, полуироническое отношение к людям, судьба которых сложилась слишком гладко и жизнь протекала безоблачно. Впервые прочитав слова Маяковского: "Я с детства жирных привык ненавидеть", я радовался так, словно это были мои собственные слова. Нелюбовь к белоручкам, к барчукам независимо от их происхождения сидит у меня в крови и является, скорее всего, каким-то личным протестом или местью за свое трудное детство, полное лишений, тревог, борьбы и труда. Я хорошо знаю цену куску хлеба и думаю, что Марина тоже знает ее.
С Мариной мы не виделись целую неделю. Мне что-то хотелось ей сказать, спросить о чем-то важном и нужном. Именно сейчас, сию минуту. Но возможно ли это? Во всем теле ощущалась слабость, как после долгой болезни. Подстегиваемый странным нетерпением, я поднялся, надел плащ и сошел на берег.
Марина стояла недалеко от пирса, сразу за шлагбаумом, точно кого-то ждала. Я принял это за должное и нисколько не удивился. Вид у нее был взволнованный. Увидев меня, она обрадовалась, быстро подошла и проговорила несвойственной ей скороговоркой:
- Я видела, как вы уходили в море, и боялась. Знаете, бывает такое недоброе предчувствие.
Неужели она уже знает? Нет, она ничего не знала. Она была веселой и разговорчивой, предложила пойти в клуб офицеров. Что ж, это совсем кстати, можно будет отделаться от прилипчивого роя нестройных, докучливых мыслей. Смотрели кино, а потом пробовали танцевать. Танцует она плохо, но ничуть этим не огорчена.
- Вы ведь тоже не любите танцев?
Я молча кивнул, и мы вышли на улицу. Разговор не клеился, может быть, из-за моего неважного самочувствия. Меня начинало знобить, и я поторопился проститься. Она спросила:
- Почему вы к нам не заходите в свободное время, в выходной? И мама будет рада, - прибавила затем со значением.
Я с удовольствием принял ее приглашение и пообещал воспользоваться им не позже как в очередное воскресенье.
- Не забывайте - сегодня суббота, - весело напомнила Девушка и неожиданно призналась: - У меня такое чувство, будто мы с вами знакомы всю жизнь. Правда?
- У меня тоже. И знаете, почему? Потому что у нас с вами много общего.
Тут я пустился в пространное и довольно неясное, даже для себя самого, объяснение, наговорил массу глупостей и вконец запутавшись, оборвал речь. Поняв мое смущение, она улыбнулась, взяла мою руку, стиснула своей крепкой рукой и, пожелав покойной ночи, спросила:
- Значит, завтра зайдете?
Я пообещал.
***
До обеда в дивизионе проходили спортивные соревнования, и мое присутствие на них было обязательным. В четвертом часу после полудня я зашел к Марине. У них -двадцатиметровая квадратная комната. Чистая и уютная. Увеличенный с фотографии портрет отца - старшего лейтенанта пограничника - висит на стене в скромной бронзовой рамке. У Марины отцовские губы и глаза. И вообще она очень похожа на отца.
Нина Савельевна, ее мать, приветлива и обходительна. От ее сухости и холода, запомнившихся мне с первой встречи, не осталось и следа. Она много смеялась, шутила, нисколько не стесняя меня своим присутствием. Я сидел у письменного стола и слушал школьную историю, которую так забавно рассказывала Нина Савельевна. Закончив рассказ, она зачем-то выдвинула ящик стола, и я совсем случайно увидел лежащую там прямо сверху фотографию молодого моряка. В душе сразу родилось нехорошее чувство, даже два - любопытство и нечто похожее на ревность.
Мне предложили посмотреть семейный альбом. Во многих домах так принято занимать гостей. Вскоре Нина Савельевна куда-то ушла, а я, захлопнув альбом, попросил Марину показать мне карточку, которая хранится в столе. Марина не сделала удивленного лица, не спросила, откуда я знаю об этой фотографии: кокетство, очевидно, было чуждо ей. Отгоняя неловкость, девушка с откровенной улыбкой спросила:
- Она вас так интересует? - и достала фотографию.
С карточки на меня смотрел незнакомый лейтенант флота.
- Почему вы ее держите взаперти? - спросил я.
- Как-то так, сама не знаю, почему, - смутившись, ответила Марина.
- Кто это?
- Вы его не знаете. Просто один знакомый. Он покинул Завируху незадолго до вашего приезда.
- Вы его любили?
