На другой день я купил два билета в кино на самый последний ряд. Какой фильм шел, не помню: должно быть, не соответствующий моему настроению. Я не следил за экраном, хотя и глядел на полотно, а больше, правда украдкой, наблюдал за своей соседкой.

Когда мы вышли из клуба офицеров, я осторожно спросил ее, кто она и почему ее давно не было видно на улицах нашей Завирухи.

- Я полгода отсутствовала, на курсах была, теперь работаю механиком на маяке, - охотно сообщила она и, улыбнувшись, добавила: - Вам свечу. В летнее время мы безработные, книги читаем. Зато зимой…

Да, зимой маяк светил круглые сутки. Я взглянул на часы: без четверти одиннадцать, в Москве куранты скоро пробьют полночь, а здесь солнце висело низко над морем, должно быть над самым Северным полюсом, и не собиралось уходить за горизонт. Небо играло причудливыми переливами, точно северное сияние, море искрилось и сверкало ослепляюще, чайки сновали в золотистых лучах между морем и небом в каком-то неистовом восторге и, казалось, размахивали то белыми, то сизыми, то огненно-рыжими крыльями.

Простились у ее дома. На всякий случай я спросил:

- Надеюсь, теперь вы никуда не исчезнете?

- А вы как хотите? - спросила она, с мальчишеским задором глядя на меня и подчеркивая слово "как".. Право, в ее взгляде и в манерах было нечто мальчишеское, но милое и трогательное.

- Я хочу, чтобы вы не исчезали: иначе с кем же мне в кино ходить.

- Будет по-вашему, - бросила она и неожиданно быстро ушла домой.

В этот вечер я уже не разговаривал с Ириной, вернее с ее фотографией. Я читал "Журбиных", останавливаясь на пометках, сделанных ногтем, и был уверен, что это метки Марины.

С Мариной мне было приятно и легко, и я искал с ней встречи. Но чрезвычайная занятость - должно быть, вечный бич моряков - не позволяла выкроить свободное время. Прошло, наверное, дней пять, как мы не виделись.

И вот наступило долгожданное воскресенье. С самого утра погода обещала быть более чем снисходительной: светило солнце, ему не мешал тонкий слой разорванных облаков, уснувших над самой головой. Весь горизонт был чист и светел. Термометр показывал семнадцать градусов - для наших краев это предел, - и я решил выйти без плаща, в тужурке. По совести говоря, немножко волновался.

Завируха наша разбросала свои домишки, большей частью деревянные, по каменистому косогору без всякого строя и порядка. Созданию улиц мешают огромные валуны, а то и целые скалистые холмы, которые, прежде чем строиться, следовало взорвать. Улиц в поселке всего лишь три. Центральная, асфальтированная и застроенная двух- и трехэтажными зданиями, тянется всего на каких-нибудь двести метров. Две другие улицы напоминают неблагоустроенные горные дороги, по сторонам которых кто-то понаставил несколько десятков сборных деревянных домиков. Зелени, разумеется, никакой, если не считать чахлых карликовых березок, посаженных лет пять тому назад на опытном скверике, да нескольких кустов и ярко-зеленой травки у штаба базы.

Но сегодня Завируха мне показалась особенно привлекательной, даже нарядной и бесконечно родной. Все кругом было ярко, бодро, весело.

На крышах, заборах, на серых валунах, на телефонных и электрических столбах лежала роса. Я прошел мимо домика, в котором жила Марина, затем направился к клубу офицеров, заглянул в прохладный вестибюль, где уже толпилась детвора, поторопившаяся прийти на утренник; поднялся на гору к магазинам. Марины нигде не было.

Не теряя надежды на встречу - впереди еще был целый день и вечер, - я решил подняться на невысокие холмы, подступавшие к поселку с южной стороны, и осмотреть окрестности, о которых старожилы обычно говорят: там тундра, и кивают на юг, на эти приземистые высоты с округленными вершинами. Решил пойти по целине. Ступая с камня на камень, я поднимался в гору. Мне казалось, что стоит только взобраться вот на тот гребень, как там, дальше, передо мной откроется необозримая серо-зеленая ширь тундры. Но едва я достигал этого рубежа, как за ним поднимался новый каменистый гребень, чуть повыше. И так, наверное, на многие десятки километров уходила от моря тундра по отлогим гранитным ступенькам.

Говорят, трудно пробираться сквозь заросли джунглей, нелегко идти сыпучими песками пустыни. Но идти по камням, на которые, точно камуфляж, наброшено тонкое зеленое покрывало из ползучего кустарника, мха и жестких ягодников, думаю, ничуть не легче.

Впереди и по сторонам то и дело попадались небольшие каменные чаши-озерца, заполненные пресной водой, Тихие и неподвижные, как осколки горного хрусталя. Вокруг них зелень была немного повыше, в изобилии попадался дикий лук, цветущие ягоды.

Чем дальше я поднимался, тем просторнее открывалась изумрудная ширь Ледовитого океана, дымки далеких и близких кораблей, и суровый, вытянувшийся по горизонту остров Палтус снисходительно открывал свои резкие очертания и еще больше походил на корабль несколько необычной формы. С этой высоты наш поселок напоминал двор рыбоконсервного завода, дома казались ящиками и бочками, в беспорядке разбросанными вокруг.

Обратно я решил возвращаться другой дорогой - долиной реки. По склону росли кусты карликовой березы, за них удобно цепляться. Чем ниже к реке, тем выше береза. Наконец начала попадаться лоза, а еще ниже, на самом дне, - зацветающие тоненькие ветки рябины, нашей русской рябины, той самой, про которую так много сложено песен.

Березка и рябина! Родные русские сестры. Как приятно встретить вас здесь, на краю Родины! Значит, здесь мы дома, вы и я.

В ущелье - высокие кусты. На чем растут они? Трудно понять. Под ногами огромные камни, а где-то под ними бурлит река. Воды не видно, пить захочешь - умрешь от жажды, а не достанешь. А между тем вот она, совсем рядом журчит.

А что это, посмотрите, да это же цветы! Настоящие луговые цветы: лютик, ромашка и еще какие-то, знакомые, жаль только, названия не знаю. А вот гвоздичка, чуточку измененная, но похожая на нашу, среднерусскую. Да это же -настоящий заполярный оазис!

Я стал рвать цветы. Букет получился неплохой. И вдруг среди каменного безлюдья я увидел Марину с большим букетом цветов. Ее букет больше и богаче моего. Она сделала движение мне навстречу. Какая странная встреча, точно договорились!

- Букет у вас райский, - сказал я.

- Давайте меняться, - предложила она. - Я вижу у вас гвоздику. А мне не попалась.

- А у вас акация? - удивился я.

- Желтая акация, - подтвердила она. - Здесь все есть. Вот я думаю, когда-нибудь люди принесут сюда, на Север, тепло. И будет здесь не хуже, чем в Крыму. Зацветут эти горы, долины.

Вот, оказывается, о чем она мечтает, эта быстрая, решительная девушка.

- Вы домой? - спросила она и, не дождавшись ответа, проговорила: - Пойдемте вместе.

Мне хотелось больше знать о ней, какими судьбами она попала в этот суровый и не очень приветливый край, и я спросил:

- Скажите, Марина, вы давно здесь живете?

- С тех пор, как себя помню. Мне было три или четыре года, когда мы приехали сюда.

- Ваш отец военный?

- Да, он был пограничник, начальник морского поста.

Она отвечала сухо и не очень охотно, и потому я не стал досаждать вопросами. Мы заговорили о "Журбиных" и здесь обнаружили общность вкусов и взглядов. А быть может, искусственно, сами того не замечая, создавали это единство, поддакивая друг другу.

На окраине поселка, у самого моря, над обрывом, у братской могилы, стоит скромный обелиск, вытесанный из серого камня. Его венчает бронзовая пятиконечная звезда. На гранитной плите надпись.

Не знаю, как мы сюда попали: я шел за Мариной. Она подошла, к памятнику и бережно положила у его подножья свой букет. Выпрямилась, строгая и сильная, замерла, как в карауле. Я тоже положил свои цветы и без слов посмотрел в ее глаза. Они были сухими и строгими.

- Давайте посидим, - предложила она, поправляя толстую косу, уложенную большим узлом, распахнула серый габардиновый плащ и свободно села на гладкий камень. Должно быть угадывая мой невысказанный вопрос, она негромко молвила: - Здесь похоронен и мой отец. Он погиб в июле сорок второго.