Он сам на свою голову выкопал этого «начинающего» где-то в Шарлеруа и выписал в Париж. С поселения Рембо у Верленов их нормальная жизнь кончилась. Дальнейшее существование Верлена залито слезами его жены и ребенка. Начались скитания Рембо и Верлена, навсегда оставившего семью, по большим дорогам Франции и Бельгии, совместный запой, полуголодная жизнь в Лондоне на грошовые заработки, драка в Штутгарте, каталажки и больницы.

Однажды в Брюсселе после крупной ссоры Верлен выбежал за уходившим от него Рембо, два раза выстрелил по нему вслед, ранил, был арестован и приговорен судом к двухгодичному заключению в тюрьме в Монсе. После этого Рембо отправился в Африку завоевывать новые области Менелику Абиссинскому, к которому поступил на службу, а Верлен в тюрьме написал одну из своих лучших книг.

Он сам не заметил, как очутился среди писателей, поэтов, художников, воспевающих тела продажных женщин.

…Ночью город становится таинственной страной, скрывающей сокровища. Каждый угол — огромный ларец. Старьевщики в кучах мусора находят серебряные ложки, а на тротуарах — очаровательных пастушьих принцев. Так и принц де Аркур, который, по словам Сен-Симона, желал в качестве любовниц иметь лишь женщин с угла улицы.

В сомнительных кварталах прячется и сохраняется фауна воображаемого. «Потерявшись в лабиринте этих черных улиц, я думал о Халифе Гаруне аль-Рашиде, искавшего приключений в гиблых кварталах Багдада», — говорит повествователь «В поисках утраченного времени», которого случай привел в бордель Жюпьена, где его знакомый Шарлю предавался своим скандальным занятиям. Это нескончаемое бродяжничество, подобное неровному полету летучей мыши, представляет собой самое сладострастное из удовольствий для бессонного влюбленного, ищущего свои любимые невозможные тела. Что может быть более прекрасным, чем неожиданная встреча с женщиной своей мечты, лишь на мгновение покинувшей страницы «Тысячи и одной ночи»? Они различны и многочисленны…

На закате своих дней, больной, он признавался в стихотворении «Покорность»:

Жюль Ренар в своем «Дневнике» рассказывет, как Лепелетье убивался на его похоронах: «Женщины погубили Верлена!..»

Но насмешка имеет свои границы. И чтобы позабыть, как умирали Жюль де Гонкур, Бодлер и Мопассан — потеряв речь, находясь в невменяемом состоянии, сифилис превратили в болезнь гениев. Так, в публичном доме «Андалузские звезды» Пьер Луи, чтобы успокоить Андре Жида, который боялся, что его заразили, собрал в одном ревю всех артистов, у которых талант удесятерился в результате сифилиса. Став наследственным, сифилис становился совершенно особенной болезнью; по крайней мере, так говорил Леон Доде, сын Альфонса Доде, когда стал врачом: «Микроб, возбуждающий страшную болезнь, трипонема, так как его нужно называть его собственным именем, настолько же богатый источник гениальности и таланта, героизма и ума, как и источник общего паралича, сухотки и почти всех проявлений дегенеративности (…). Наследственная трипонема, усиленная пересечениями между сифилитичными семьями, играла, играет и будет играть роль, сравнимую разве что с античным фатумом. Это невидимый, но присутствующий персонаж, который движет романтиками и неуравновешенными людьми, представляющими собой возвышенные отклонения от нормы, и педантичными или грубыми революционерами. Это закваска, благодаря которой подходит немного тяжеловатое тесто крестьянской крови и которая очищает ее за два поколения. Из сына бонны выходит великий поэт, из мелкого мирного буржуа — сатирик, из коммерсанта — метафизик, а из моряка — астроном или завоеватель».

И в то же время в сифилисе есть свои наслаждения. Как и туберкулез, который румянит щеки молодых девушек, эта восхитительная бледность также может придать человеку томность; она заставляет сильнее биться романтичные сердца. Судьба молодых красавцев, которых смерть прибрала в молодые годы, не может оставить равнодушным того, у кого немое сердце. Как, например, та незнакомка, о которой говорит Колетт и которая прошла, словно легкая тень, по ночным кафе Латинского квартала: «Луи часто приводил подругу, сумрачную молодую девушку, которая сильно и непрозрачно молчала, будучи по-своему красивой. Все составные части ее красоты создавали впечатление такой материальности и грубости, что я нарисовала бы, если бы умела рисовать, рельеф ее большого пурпурного рта, глаза цвета голубой неистовой воды, ее собранные волосы, не допускавшие никакого несогласия с чьей бы то ни было стороны. Как ее звали — Сильвия, Стелла или Сабина? Большое восставшее «С» возникает при воспоминании этой прохожей, солидно, но бесполезно нарисованное на панно моей памяти. Бог знает, где она подхватила страшный сифилис и в муках умерла за семь дней в госпитале, окруженная апельсинами, букетами фиалок, дружескими записками, подписанными неким Вилли и еще — Пьером Луи, Жаном де Тинаном (он сам болел триппером) и даже Колетт… Ее смерть была дикой, почти бессловесной и ужасной по своему настрою. Едва мы услышали хриплый и поспешный звук ее голоса…»

Друг Жида — Пьер Луи — при помощи насмешек и издевательств заманит его в отвратительный бордель «Андалузские звезды». «Что я особенно люблю здесь, — заявил он ему, — так это вульгарность». Чтобы не ударить лицом в грязь перед этим человеком, который поначалу его так впечатлял, и показать, что он не отказывается от удовольствий, Жид выбрал наименее уродливую проститутку и «смело поднялся» к ней. Но этот ненормальный Луи, вместо того чтобы поддержать его в этом героическом поступке, принялся насмехаться, уверяя его, что он совершил ошибку, выбрав самую симпатичную, так как скорее всего именно симпатичная может оказаться сифилитичкой. Если бы это было не так, добавлял он, то она наверняка была бы занята с другими постоянными клиентами. Впрочем, улыбки других девочек, которые знали что к чему, но не могли выдать свою товарку, должны были бы его насторожить. И Пьер Луи пустился в длинное рассуждение о великих мужах, которые своей гениальностью были обязаны только сифилису. Жид, который панически боялся этой болезни и был совершенно лишен чувства юмора, впоследствии долго будет с ужасом вспоминать об этой дурной шутке Пьера Луи.

…Свобода нравов в странах Африки, тесно связанная с нищетой, толкавших мальчиков на занятия проституцией, была на руку многим гомосексуалистам. Они специально селились на Востоке, благословенном месте для их игр. «В то время развлекали себя ужасно, — рассказывает художник Френсис Бэкон, вспоминая Марокко пятидесятых годов прошлого века. — Ведь Танжер был зоной свободной международной торговли, и это многое решало в том стиле жизни, который здесь сложился».