Прибыв в Париж, он упражнялся на публичных девках, чаще всего собранных в пивных для женщин, причем упражнялся с ожесточением виртуоза, разминающего пальцы перед концертом. Концерт начался в один из вечеров 1858 года в пивной «Де Мартир», когда он встретил Мари Рье, наполовину натурщицу, наполовину путану, из которой он сделал Фанни Легран, героиню «Сафо». Двух дней и ночей, которые они провели в его студенческой комнате, было достаточно, чтобы разгорелась дикая страсть. Между молодым человеком и этой потрепанной полушлюхой, которая обрела вторую молодость с открытием настоящего оргазма, завязалась исключительно плотская связь. Как и его предыдущая любовница, Мари оставила любовную деятельность, которая была достаточно доходной, чтобы целиком посвятить себя своему исключительному любовнику. Пройдя через всеобщее неодобрение, она поселилась у него. Именно ей он посвятил свои первые стихи. Однако достаточно скоро между ними начались скандалы, а Мари стала устраивать сцены ревности. Нельзя сказать, что эта ревность была необоснованной, так как Альфонс, чтобы усмирить свой пыл, нуждался в других женщинах. «Во мне жил неудержимый инстинкт, который подталкивал меня на злоупотребление своим телом», — признается он Гонкуру. Из этой истории он выпутался с трудом. После того как он покинул ее, раскаявшаяся потаскуха Мари стала второй Дамой с камелиями и начала преследовать, подталкиваемая своей всепоглощающей любовью. И лишь смерть окончательно успокоила ее.

Однажды на улице он столкнулся с бледной женщиной с сиреневыми веками, которая садилась в фиакр. Привлеченная его красотой, она не смогла удержаться и не посмотреть на молодого человека чуть дольше, чем это было позволительно для честной женщины. Приглашение тем более трогательно, ибо оно было сделано без слов. Желание охватило Доде. Он немедленно вскочил в фиакр, хлопнула дверца, занавески спустились: «Я вышел оттуда на дрожащих ногах, точно загнанная лошадь».

Судьба хотела, чтобы, несмотря на его любовь к публичным девкам, он подцепил сифилис с чтицей императрицы Евгении в 1861 году на обитом шелком диване в Тюильри. Эта болезнь и унесет его жизнь тридцать пять лет спустя. «Ужасный сифилис с бубонами — и все», — уточнил он.

Когда Доде сблизился с Флобером, Золя, Гонкуром и К°, ему было около тридцати. К тому времени он еще не излечился от своего сексуального пыла. «Он приходит спокойно, — записал Гонкур, — но тут же требует бутылку охлажденного шампанского, затем еще бокал. И вот он поднимается, распаляется и рассказывает нам, что после нашего прошлого обеда обнаружил себя в шесть часов утра спускающимся по улице Дюрантен, испытывая ужасное чувство стыда и ощущая себя несчастным. Он говорит о девушке-карлике, которую засыпал проявлениями своего расположения, о ста пятидесяти франках, которые отдал или потерял ночью, о гротескных происшествиях. О странных вещах он рассказывает совершенно очаровательно, признаваясь, что когда пьян, абсолютно необходимо, чтобы сбежал, словно моряк с вахты, что это приводит его в отчаяние, что обожает свою жену, чье снисходительное прощение, которое он получает утром, ввергает его в ужасные угрызения совести. И когда он говорит о своих угрызениях совести голосом пьяницы, мы чувствуем, что безумие улицы Дюрантен будет иметь продолжение».

Уже старым, больным, пройдя операцию, которая почти убила эту боль, он нашел успокоение у публичной девки: «Это был мой способ сказать «дерьмо» грядущему отупению…» (слова Доде сохранили для нас опять-таки Гонкуры).

Из Падуи, где, как говорили, врачи набили руку в лечении «французской болезни», Теофиль Готье отправил почтовую карточку следующего содержания: «Падуя населена очень красивыми девицами, которые приезжают сюда в кастрюльную прогулку из-за Медицинской академии; пища здесь достаточно разнообразная: ртуть, копайский бальзам, кубеба, сассапариль, ляпис и другие ингредиенты а-ля Шарль Альберт. Здесь сморкаются с предосторожностями из страха, что нос останется в пальцах; нужно бы совокупляться в рединготе из гальванизованной жести, чтобы быть уверенным в своем здоровье».

Однажды Готье обедал у Маньи вместе с Сен-Бевом, Гонкуром, Ипполитом Тэном и Флобером. И как обычно, разговор зашел о женщинах, что, по словам Гонкура, было совершенно естественной темой для разговора.

Если Теофиль Готье и любил эти вечера в мужской компании с пышными проститутками, которые принимали в них участие, то он никогда не был их большим любителем. Блуд не был его сильным местом. Его наблюдательность, которая была гораздо более развитой, приносила ему не меньшее, если не большее, удовольствие.

«Я люблю лишь несексуальных женщин, то есть женщин настолько молодых, что они оказываются несовместимыми с любым представлением о деторождении, материнстве и акушерстве. Так как сержанты полиции не дают мне удовлетворить эту страсть, секс меня не интересует. Все женщины двадцати ли, шестидесяти ли лет для меня одного возраста…»

И далее — выдержки из бесед в мужской компании, приводимых Эдмоном Гонкуром.

Готье: «…У меня никогда не возникало желания заняться интимной гимнастикой. Дело совсем не в том, что я хуже сложен, чем кто-нибудь другой. (…) Но иметь совокупление раз в год, я вас уверяю, этого достаточно. Это всегда придает мне хладнокровия… Я мог бы производить математические вычисления… И еще, я нахожу унизительным, что какая-нибудь шлюха могла бы думать, что вам необходимо вскочить на нее. Так вот, когда я спал с Ози, ей было всего восемнадцать лет, и я вас уверяю, она того стоила! Однажды я отправился в театр посмотреть пьесу, а когда вернулся утром, обнаружил записку от нее, в которой она требовала, чтобы я немедленно к ней явился. Я бужу портье и еду. Она говорит мне, что хотела узнать, ночую ли я дома, или у другой очаровательной женщины. Я отвечаю ей, что она может прекрасно видеть, что это не так и что в этот час мне достаточно снова вернуться обратно и снова будить портье. Она указывает мне на диван; затем, по прошествии четверти часа, крича мне, чтобы я не замерз, она освобождает мне место в своей постели со словами: «Боже, как мало я вас знаю…» Это выдает мне, что она наверняка думала, что я хотел запрыгнуть на нее, что мне этого очень хотелось. Я поворачиваюсь к ней спиной и сплю. На следующее утро в шесть часов она толкает меня в плечо, говоря при этом: «Вы не находите, что мы оба кривляемся?» Я ей говорю: «О да, конечно». Оставалось время, чтобы она насладилась со мной утром до без четверти семь, так как в семь приходил герцог Монпелье: это так возбуждало… Я часто встречал принца на ее лестнице. Он мне говорил: «Как там наша подруга?» — «Прекрасно». Мы очень смеялись над этим в Испании».

Гонкур: «Любопытная женщина эта Алиса Ози, я припоминаю, что говорил о ней сын художника Жиро. Он встречался с ней какое-то время. По его словам, она была так занята своим телом, что непрестанно вызывала абсолютное восхищение, подобно тому, которое к ней испытывали ее знаменитые любовники, как ты, Тео, или Сен-Виктор. Ее страх сифилиса был так велик, что она навязала последнему своего рода карантин, обещая отдаться ему только в конце этого ожидания при условии, что тот пообещает ей не спать с другими женщинами все это время».

Готье: «Да, это правда: сифилис — мощный тормоз, он очень сдерживал нас, когда мы, Луи де Корменен и я, путешествовали по Италии. Так, например, в Риме, как я писал нашему дорогому президенту мадам Сабатье, мы посетили одну молодую красавицу, красоту груди которой нам очень хвалили. Немного покривлявшись и придя к выводу, что мы не шпики, она наконец сняла свое платье. Ее грудь произвела такой взрыв в комнате, что потолок был снесен напрочь, ударная сила миновала дорогу Кондотти, прошла через Корсо и достигла площади Венеции, а нас засыпало «лилиями и розами» в стиле Дюпати. Луи, раздавленный под этим двойным грузом горы Гольдау и зажатый между двумя шарами, огромными как воздушные шары Грина, выбросил серебристую слизь в узкую лощину, как улитка оставляет своей след на виноградном листе (…) таким образом, как он думал, он не подцепит сифилис. В Венеции это не действовало. Один сводник обещал нам, что вечером найдет для наших членов футляры, то есть идеальных шлюх в духе Паоло Веронезе или Тициана, причем по умеренным ценам. Мы следовали за ним вплоть до того тупика, в глубине которого находилась жалкая лачуга с более или менее пружинистой куколкой, перворазрядное страшилище в черном декольтированном платье, с кожей, за неимением кольдкрема, натертой свиным салом, потрепанной, высосанной, истасканной тягловой клячей, у которой помимо вероятных рубцов от шанкров в паху, были на шее скрофулезные шишки. Как только я увидел эту Марго, я отступил на три шага и извинился, что нас только двое, на что она мило ответила, что это не имеет никакого значения и что мы трахнем ее вместе в одно и то же время, один спереди, другой сзади. Но самой красивой женщиной, которую мы встретили, оказалась римлянка по имени Нана, замужняя женщина, которая жила на улице Четырех Фонтанов в доме № 48 возле обелиска Монте Кавалло, гранитного члена, который служил ей вывеской. Нам так долго расхваливали ее достоинства, что мы пошли к ней. Ее муж вышел, мы постучались. Стоило только попросить ее вежливо, как она тут же предстала голой, словно серебряное блюдо, как церковная стена, и показала всему обществу свой зад, причем каждый был волен повернуть ее передом. Это стоило от пяти до десяти франков в зависимости от того, воздержался ли ты только рассматриванием, или же решил попробовать по-настоящему».