Но Панкард все не решался остановиться, не решался обнаружить свое бодрствование перед существом, которые, быть может, притаилось где-нибудь дальше. Так, боясь выдать себя, он и шел вслед за колонной.

Но вот впереди показались широко распахнутые могучие бронзовые створки, и первые монахи, сохраняя выражение исступленного восторга на лицах, уже прошли мимо них в подвал. Как раз в это время Панкард оказался на верхней ступеньке последнего лестничного пролета, откуда можно было заглянуть в подвальное нутро, и того, что он там увидел, хватило, чтобы он тут же остановился как вкопанный.

Щель, вот что приковало его взор, черный провал в камне, сквозь который совсем еще недавно, во время Чтения Рун, на него изливались мысли божества… Но что случилось? Почему она стала такой громадной? Ну да, там, и еще вон там кто-то совсем недавно выломал камни. Вот это дыра! Десять человек в ряд свободно пройдут сквозь нее теперь…

И прошли! Не замедляя шага, монахи двинулись прямо в зияющую тьму.

– Вперед, мои преданные слуги! Приблизьте миг нашей радостной встречи, вкусите плоды многовековой дружбы и гармонии! О, спешите ко мне!

Упругий и горячий, точно вырвавшийся из пустыни ветер, поток мыслей бога подтолкнул Панкарда и понес вперед: прелат едва не бежал, боясь, что подвальная дверь вот-вот захлопнется и он останется один в холодном коридоре, пока все остальные будут вкушать плоды дружбы и гармонии… До цели оставалось всего несколько шагов, как вдруг неодолимый ужас навалился на него и заставил затормозить, да так резко, что Панкард откинулся назад, не удержал равновесия и повалился на ступени.

Так он и лежал, притаившись, у того места, где лестница делала поворот, и следил за тем, как последние из его собратьев входят в подвал. Половина их уже исчезла в проломе, другие, не опуская восхищенных взоров, маршировали туда же, и вдруг обе стороны подвальной двери проросли длинными черными колючками, которые поразили не меньше десяти человек одним ударом, а вслед за ними сверкающие черные клыки обрушились на толпу, протыкая людей насквозь, кромсая и брызгая ядом налево и направо.

В подвале, казалось, нечем стало дышать: изо всех углов к людям протягивались щетинистые лапы, бездушные пуговицы глаз жадно сверкали в предвкушении трапезы, крикам, звеневшим под сводами, вторили полузадушенные вопли из черного провала. Так и не очнувшиеся полностью от сна люди не могли до конца поверить, что рвущая тело боль реальна, что внутренности тают на самом деле и по-настоящему вытекают мозги, смешиваясь с разъедающей жидкостью, которая насквозь пропитала плоть.

И вот тут-то прелат Панкард бросился наутек без оглядки, можете не сомневаться. Так и получилось, что из обитателей десятка монастий, золото из подвалов которых пошло на выплату обещанной А-Раком контрибуции, в живых остался он один.

Мы плыли вдоль берега озера Тощей Фермы в поисках тенистого места, чтобы укрыться от лунного света. Наш чудовищный груз, то скрываясь во тьме, то снова выплывая на свет во всей своей красе, притягивал мой взгляд, точно навязчивый кошмар: глаза выбиты, наполовину расплавленные клыки слиплись в один ком, а надо всем этим круглой горой вздымается косматое брюхо.

Берег страшил нас: мы знали, что наш пленник, даже обездвиженный, посылает неуловимые для нас сигналы, и кольцо голодных пауков с каждой минутой все плотнее смыкается вокруг озера. Наконец мы отыскали что-то вроде небольшой бухты, окаймленной вековыми деревьями, в густой тени которых можно было стать на якорь саженях в пяти – шести от берега.

На противоположном берегу озера (а в нем, пожалуй, было не меньше мили в ширину) яркий лунный свет заливал сланцевые крыши, сложенные из дикого камня стены и целый лодочный флот средних размеров рыбацкой деревушки, но ни звука не доносилось оттуда, ни единый проблеск огня не отражался в черном водяном зеркале. Даже ветерок стих, и прибрежные леса стояли в мертвом молчании. Тишина была настолько полной, что нам ничего не оставалось, кроме как прислушиваться к шевелениям запертого во мраке слепоты разума нашего пленника, и сонмы растревоженных паучьих мыслей, шелковисто кипевших внутри его безобразного тела, терзали наши и без того напряженные нервы.

Тут мой взгляд упал на эфезионита, который устроился на уголке плота, не загроможденном паучьей тушей, обхватил руками колени и так спокойно созерцал луну, что я, сама не знаю почему, немедленно разозлилась. Когда я подошла к нему, я еще и сама не знала, что мне от него нужно, но стоило мне только открыть рот, и слова полились сами собой.

– Знаешь, Ниффт, даже с учетом всех обстоятельств – и того, что все мы стали игрушками в чужих руках, и игры случая, и роковых совпадений, – даже с учетом всего этого я никак не могу взять в толк, как тебя угораздило на это отважиться?

– На что именно, любезная нунция?

– Да на то, чтобы наняться ко мне в отряд, зная, что ждет тебя – вора – в стране паучьего бога.

– Я ничем не отличаюсь от людей других профессий, госпожа Лагадамия. Когда начинают сбываться наихудшие опасения, я просто полагаюсь на удачу. Прости меня за смелость, но твоим рассуждениям явно не хватает логики! Я ведь могу спросить тебя о том же самом: как могла ты нанять меня, зная, что работа, которую ты мне предлагаешь, особенно в такой стране, как эта, грозит смертельной опасностью?

– Прости меня и ты, о эфезионитский уголовник, но опасности, которым подвергаемся мы, нунции, неразрывно связаны со служением благородной цели и проистекают именно из порочности окружающего нас мира. Риск, которому мы ежечасно подвергаем свою жизнь, ничего общего не имеет с уголовщиной! – Наши спутники зашикали, призывая к тишине, но кровь моя вскипела, и мне уже было не остановиться. Ниффт поглядел на меня с видом оскорбленного достоинства.

– Должен тебе заметить, нунция, что выражения вроде «уголовник» и «уголовщина» кажутся мне весьма обидными.

– Да? Ну, тогда, может, тебе больше придется по нраву «преступление», – ибо что есть любое воровство, как не преступление!

– Только когда речь идет о его криминальном аспекте.

– Криминальном аспекте? (Все это время я пыталась кричать шепотом.) У воровства нет никаких аспектов! Это преступление в самом полном, чистом и совершенном виде!

– Кража у другого вора может считаться преступлением только технически, фактически же это деяние совершенно невинное, поскольку преступность самой жертвы уничтожает преступность вора! Я никогда не грабил никого, кроме сильных мира сего – то есть, иначе говоря, других воров. Доводилось мне красть и у демонов, разумеется, но уж это-то даже ты не назовешь преступлением!

– Зато я назову преступлением те лицемерные, фальшивые рассуждения, которыми ты меня тут угощаешь! – Оломбо и Бантрил положили мне руки на плечи, стараясь успокоить, но я распалилась не на шутку. Гнев так застил мне глаза, что даже окружающий мрак подернулся, казалось, кровавой пеленой. – Ты, гнусный, скользкий негодяй, ты умеешь внушать доверие! Желторотые юнцы проглотят твою блевотину, не поморщившись, а может, и добавки попросят, но меня-то ты этими помоями не обманешь! Ну почему мой злосчастный сын должен был пасть жертвой такого же вкрадчивого мерзавца, как ты!

– Твой сын?…

– Кто это с тобой, брат мой, и почему мне кажется, будто ты стоишь прямо на воде?

Немой поток паучьих мыслей захлестнул нас неожиданно – так океанский прибой накроет, бывает, с головой зазевавшегося купальщика. Он вырвался, похоже, прямо из прибрежных зарослей, настолько ясно и отчетливо было слышно каждое слово! Мы так и подпрыгнули, и я, помню, на мгновение испугалась, уж не забрался ли другой паук прямо на плот, но тут влажный шепот водяного раба подсказал мне, что мы уже скользим по поверхности озера прочь от берега, но не прямо, а наискосок – ведьма по-прежнему избегала яркого света.