Немец ответил, что приехал от браниборского маркрабия.

— А ранее бывал ли на Москве? — спросил Василий Иванович.

— Бывал, государь, — ответил немец.

— От маркрабия же? — не отставал Василий Иванович.

— Нет, государь. Прошлый раз был я от Видима Изенбурга, велеродного и знатного господина ордена Божьих рыторей немецкого чина.

— А ныне другому государю служишь, что ли? — Спросил Василий Иванович. Гонец смутился, но скоро пришел в себя, бойко затарахтел, взором вопрошая князя Михайлу — ладно ли-де говорю?

Глинский степенно, не спеша, перетолмачивал речи немца покоротку, и выходило, что в цесарских землях любой дворянин может бегать от одного боярина или князя к другому. Такого человека переметом не считают, и в укор ему то не ставят.

А немец все тарахтел, на словах у него получалось, что о каждом шаге советника его цесарского величества Юрьи Снитцен Помера знает доподлинно.

— Верить ли немцу? — спросил Василий Иванович, когда гонец отправился восвояси.

— Как мне самому, — ответил князь Михаил, по-татарски приложив правую руку к сердцу.

«То-то, как тебе самому, — подумал тогда Василий Иванович, — а сильно ли тебе-то верить можно?»

Но вслух сказал конечно же иное:

— Верю, князь Михаил Львович, верю.

А потом, в Москве уже, поближе к зиме, Флегонт Васильевич подтвердил, что его люди то же самое о цесарском после вызнали и что немец, выходит, говорил правду.

Вспомнил Василий Иванович, как минувшей зимой 2 февраля въехал цесарского величества советник и кавалер Юрья Снитцен Помер в Москву.

Правил он посольство о любви, о братстве, о дружбе; при дворе посла обласкали, милостями и подарками многими взыскав.

Да и было за что. Император Максимилиан — в латынских странах персона первого градуса — поименовал Василия Ивановича новым титулом — цесаря, как и себя самого.

И хотя титул этот владений Василию Ивановичу не прибавил, но среди прочих государей возвысил, да и собственных родовитых княжат поприжал. В самом же договоре писалось не о возвращении императору его венгерской отчизны, как в прежних грамотах, а о помощи и союзе в борьбе с Сигизмундом.

А когда то дело зачиналось, князь Михайла все так и предрекал, немало сил употребив, чтоб договор вышел попригожу. Когда же как все по задуманному случилось, поверил Василий Иванович Глинскому. Однако не до конца, ибо Флегонт Васильевич доводил, что имеет де князь Михайла в Смоленске своих людей и те люди смотрят из его, князя Михайлы, рук и делают его же дело помимо великого князя.

«Так-то оно так, — думал далее Василий Иванович. — Но ведь среди моих воевод нет ему равна, едва ли кто окромя князя Михайлы сможет взять Смоленск на щит. Взять град надо, а доверить Глинскому все войско не только опасно — страшно».

И как всегда, когда один что-либо решить не мог, урядил сам с собою: надобно звать к тому делу Ивана Юрьевича Шигону.

Иван Юрьевич — недреманное око — появился у стола так скоро, будто под дверью стоял. Отбив поясной поклон, молча уставился большими умными глазами прямо в глаза Василию Ивановичу.

— Садись, Иван Юрьевич, — проговорил великий князь.

Шигона смекнул: коли ест ныне Государь с ним сам-друг, стало быть, ждет его дело тайное, государственное, и, не мешкая, сел насупротив государя.

Василий Иванович поковырялся серебряной вилкой, нехотя сжевал малюсенький кусочек и вилку в сторону отложил.

Шигона есть не стал: как государю отвечать, когда во рту нежеваный кусок застрял?

— Хочу спросить, Иван Юрьевич, гоже ли мне большим воеводой в Смоленский поход ставить Михайлу Глинского?

Шигона взялся рукою за подбородок, наклонив большую голову, исподлобья уставился в потолок. Заговорил рассудительно:

— А что, государь, почему бы и не поставить Михаила Львовича большим воеводой? В ратном деле нет его искуснее. В Смоленске многие люди его ждут. А чтоб не учинилось от него никакого лиха — посули Смоленск князю в вотчину. Он за свое знаешь как радеть станет! И город будет промышлять со всем замышлением, и лишнего дурна и разору при взятии не учинит: свое-то оно свое, государь. И потом, при войске-то ты и сам будешь. Он хотя и большой воевода, да из твоей руки. Другим большой, да не тебе. Ты-то царь. Как повелишь, так оно и будет.

— Смоленск мне и самому надобен, Иван Юрьевич, — сказал великий князь, но было видно: сам уже начал понимать, куда клонит хитроумный тверской дворецкий.

— Да ведь я сказал «посули», а не «дай», — возразил Шигона. И, боясь, что Василий Иванович перебьет его, добавил: — Чего стоит услуга, государь, после того как она уже оказана?

— Ну и змий же ты, Иван Юрьевич! — засмеялся великий князь. — Не тебя ли диавол посылал Еву соблазнять?

— Для таких дел негож я, государь, — потупившись, ответил Шигона, и Василий Иванович развеселился еще более.

Отзвенел морозами декабрь. Меж темными снеговыми тучами робкой небесной просинью начал прокрадываться Васильев месяц — януарий.

Однако на этот раз не в январе ждали русских, в феврале. Да и как не ждать? Чего лучше — идти к городу по широким накатанным зимним дорогам, когда сами собой гладкими и ровными санными путями катятся тысячи пошевней и дровней и расписных боярских болочек? Когда, укатывая и уминая и без того плотный зимник, ползут, скрипя, обитые железными полозьями сани, и косматые заиндевелые кони, круша копытами твердый наст, цугом резво тянут тяжкий осадный наряд — пушки, тараны, ядра, свезенные со всей Европы. Как не устрашиться, когда ковали и лили их за великие деньги лучшие хитрецы и розмыслы чуть ли не из всех латынских государств, дабы одного только достичь — сокрушить твердыни Смоленска и тем подогнуть королеву Сигизмундову выю под сильную руку царя Василия.

Вскоре после Сретенья, как только повернуло солнце на лето, а зима на мороз, пополз по городу слух — приехал-де на Москву римского цесаря Максимилиана ближний человек.

Собираясь в корчмах, знающие люди гудели:

— Теперь, православные, непременно войне быть: старейший брат Сигизмунда Казимировича — Владислав Казимирович держит Угорское королевство помимо цесаря Максимилиана. А цесарю то и в убыток, и в укоризну. И судите сами, православные, как он — первый среди христианских государей властитель — такое поношение от нашего короля и его брата потерпит?

Иные же перечили:

— Не об уграх ныне спор. Забрал под себя отец Сигизмунда Казимировича земли немецкого чина Божьих рыторей в Прусской земле. А те рыторе все сплошь цесаревы сподручники. За них ныне цесарь и вступается и на Сигизмунда Казимировича меч поднимает.

— О-хо-хо, — сокрушались слушатели, — слыханное ли дело: рази супротив цесаря да московской силы ляхам да литве выстоять? Соберись они все вместе — и то никакого проку от того им не будет.

В начале марта доподлинно стало известно: скрепил Василий-царь своей государевой печатью цесарский договор, и по установленным меж ними кондициям, говорили в Смоленске, Прусскую землю возьмет у короля цесарь, а землю Смоленскую — московский царь.

Слухи множились, густели. Никто уже не надеялся: авось пронесет. Однако прошел и март — московиты не появлялись. Ни в конце марта, ни в начале апреля ни один мужик, сколь хватал со стен града глаз, не вышел на — пашню с сохой.

Казалось, и земля чего-то ждет, затаившись.

В третий раз Василий Иванович приговорил идти к Смоленску, как только был скреплен государственной печатью договор с императором.

К концу апреля в Москве и вокруг нее стояло столько войск, сколько никогда дотоле никто не видывал. Старики говаривали, что когда тридцать с лишним лет назад шел родитель нынешнего государя на реку Угру воевать безбожного царя Ахмата[48], и то не было у него под рукой столь великой силы.

В самом конце апреля Москва всполошилась от одновременного благовеста со всех городских звонниц. Закричали надрывно в разных концах посадов ратные трубы, и десятки тысяч воинов стали копиться вдоль дорог, бегущих от Москвы на полдень и на закат.