На поддень — к Оке, к Серпухову и Туле, — выступали полки князя Александра Владимировича Ростовского. На закат — к Вязьме и Дорогобужу — строилась несметная сила старого ратоборца Даниила Васильевича Щени.

С восходом солнца двинулись полки в поход. Одни шли, чтобы поставить заслон против крымских татар, другие — подыскать под польским королевишком Сигизмундишкой кровную государеву вотчину град Смоленск, в стародавние времена взятый у государевых предков неправдою.

На следующий день снова по городу звонили колокола и снова кричали трубы. Вслед за Ростовским и Щеней на те же дороги выходили новые полки, и, как и вчера ушедшим, не было им числа. Все так же неспешно шагали пешие ратники, удобно качались в седлах конники, подпрыгивали в телегах обозники, и, завершая великое движение, шла несметной тучей серая лапотная посоха — мужицкая рать — плотники, землерои, трудники.

А впереди — вместе со всеми и в то же время особо — плыли в седлах серебряного чекана новые военачальники: на юг — к Оке — брат великого князя Дмитрий Иванович, к реке Угре — боярин Воронцов. И все же казалось, что главные русские силы еще ждут своего часа…

О том что полки Даниила Щени вышли из Москвы и двинулись на запад, в Смоленске узнали на третий день… Еще через день об этом знали в Минске, к концу недели в Кракове. Тотчас же во все гарнизоны, расквартированные восточнее Минска, двинулись польские и литовские отряды.

И когда первый такой отряд пришел в Смоленск, жители поняли: вот она, война, опять подошла к их порогу.

15 мая 1514 года ближе к обеду, чуть не пробив подковами мост, влетела во Фроловские ворота кавалькада конных жолнеров и, не сбавляя прыти, помчалась к дому смоленского наместника и воеводы пана Сологуба. Начальник их и головы не повернул, ворвавшись в город. Только самый последний, веснушчатый, курносый малый, округлив испуганно очи, выкрикнул: «Подходят!»

Жолнеры, стоящие у ворот и на стене, Все поняли и без этого.

Враз ссыпались со стен наземь и опрометью кинулись на мост с вязанками хвороста и сухой смолы. Свалив ношу в конце моста и на середину, вмиг запалили и помчались обратно в крепость, обгоняя бегущий следом огонь.

Противник еще не показался, но уже, захлебываясь и перекрикивая друг друга, загомонили, заплакали, запричитали колокола храмов. Из всех изб к стенам града плотной толпой, будто крестным ходом, валил народ.

Воевода загодя распорядился: при появлении московитов всех, кто пожелает, пустить на крепостные стены. Стены столь широки — на тройке можно ехать, и всякому человеку места довольно. А московиты; увидев тьму народа на стенах и башнях кремля, лишний раз бы призадумались: можно ли столь многолюдный град покорить?

Первыми прибежали к бойницам мальцы. Приоткрыв рты, затаив дыхание, глядели на горящий мост; на ближние леса, откуда должна была появиться московская сила. Да и взрослые стояли тихо, не отрывая глаз от лесных опушек, от дорог, бегущих к днепровскому берегу. Вместе со всеми сгрудились на стене и попы с причтом. Пришли они с крестами, с иконами, с хоругвями. На четвероугольной Семенской башне, что была и выше и пообъемистее иных, стояли пан Сологуб с начальными людьми и владыка — архиепископ Смоленский Варсонофий.

Тихо было вокруг, как глубокой ночью. Умолкли колокола, не гомонили люди. Только трещал под горой горящий мост, как ни в чем не бывало свиристели в полях и лесах Божьи птахи да чья-то стреноженная кобыла с жеребеночком-сосунком паслась на другом берегу Днепра на виду у всех, прямо насупротив наглухо забитых Лазаревских ворот. Кобыла подпрыгивала, пофыркивая, сосунок дурашливо скакал, задрав хвост, и эта малая малость по сравнению с великими событиями, надвигавшимися на город, почему-то вызывала у горожан великую досаду — экий раззява хозяин, подарил животину ни за грош супротивнику!

Спустя немалое время — иные смоляне, притомившись ждать, уже спустились со стены — сразу в трех местах неспешно, будто с охоты, выехали, опустив поводья, конные ратники. Было их по десятку, не более.

Остановившись на опушке, недвижно и молча смотрели на затаившийся град. Увидев на стенах иконы и хоругви, сняв шапки, мелко и быстро крестились. Смоляне, заметив такое, тихо вздыхали: «Свои стоят, православные…»

Затем послышались звуки труб, ржание коней, скрип телег и треск кустов и ветвей. Вслед за разъездами, так же тремя потоками выходили и выезжали из-за деревьев московские рати. Ставили в порядок телеги, распрягали коней, по всему лесу бойко и громко стучали топорами.

В центре поля, на невысоком холмике, остановились, по всему было видно, начальные люди. Они и сами по себе стояли опричь других, а особно ото всех сидел, ссутулившись на невысокой лошадке, грузный старике белою бородой до пояса — Даниил Васильевич Щеня.

К старику то и дело подлетали верхоконные. Свесившись с седел, почтительно внимали. Получив наказ, тотчас же скакали прочь. Среди иных возле старца оказался и молодой чернявый наездник. Конь его повертелся и поплясал на холме подоле других. Чернявый, осаживая нетерпеливого жеребца, слушал белобородого воеводу и глядел в сторону Днепра, куда то и дело тыкал перстом сановный старец. Наконец беспокойный жеребец дал свечку и сорвался в карьер.

Чернявый приник к шее коня и через считанные мгновения соскочил с седла возле стреноженной кобылы.

— Ну вот и дождались первой виктории князя Щени, — сморщив брезгливую гримасу, процедил пан Сологуб.

И, странное дело, не он один — все, кто стоял на этой стороне крепостной стены, глядели на чернявого, на рыжего его жеребца и стреноженную кобылу с жеребенком. Будто, кроме них, никого перед градом не было.

Чернявый соскочил наземь, ловко распустил путы на ногах кобылы и погнал ее к реке, легонько похлопывая по крупу. Следом за матерью доверчиво потрусил жеребеночек.

У самой воды кобыла зауросила. Чернявый скинул на берегу сапоги, порты, рубаху, ловко вспрыгнул на спину кобыле — и в чем мать родила въехал в Днепр.

Кобыла фыркнула и поплыла. Радом, опасливо кося круглым светлым глазом, плыл жеребенок.

На середине Днепра смельчак бухнулся в воду и поплыл обратно. Когда лошади выходили из реки, он уже скакал к русскому стану, размахивая красной рубахой.

Архиепископ Варсонофий, досадливо посопев, тихо проговорил на ухо пану Сологубу:

— Твоя правда, пан воевода, зрели сейчас все смоляне первую викторию князя Щени. И страшусь, не была бы сия виктория поопасней иных, ибо русского человека никакое зло не переборет, но малая толика добра сердцу его дороже всего.

27 мая пан Сологуб голубиной почтой получил малую записку, и в той записке сообщалось, что на сейме в Варшаве Сигизмунд Казимирович огласил Окружную грамоту, в коей предписывал можновладцам и панам-потентатам, мелкой шляхте и всем иным вольным людям 14 июня собраться в Минске и оттуда идти на выручку Смоленску, Король требовал сбора Посполитого рушения — всенародного ополчения, что случалось только в самые тяжелые для страны годы.

Ни во время первого похода, ни во время второго Сигизмунд Посполитого рушения не собирал. А теперь вот объявил сбор. И по этому указу всякий, кто к 14 июня не явился бы в Минск, подлежал смертной казни, имения казненного преступника конфисковывались в пользу короля.

И горожане поняли, что нынешний поход царя Василия — не чета двум прежним. Снова у папертей храмов зажужжали толпы и загомонили сторонники короля, но не молчали, как в прежние годы, и доброхоты московитов. На этот раз королевы Сигизмундовы люди были не столь многочисленны, а их супротивники еще задолго до приступа развязали языки и дерзко пророчили верным горожанам:

— Придет истинный православный государь и ныне град возьмет! Зачем нам супротив государя Щит ставить? Идет с ним неисчислимая сила, одних больших пушек везут московиты полтыщи!

А ежели верные возражали, супротивники спрашивали:

— А для чего Казимирыч Посполитое рушение собирает?