Николка дремал, опустив поводья и уронив голову на грудь. Его чалый мерин плелся последним, вяло отмахиваясь хвостом от роившихся вокруг слепней и мух.

Был жаркий летний полдень. И от этого тело седока изнывало в сладкой истоме. В полусне казалось, что плывет он на плоту по тихой реке, а вода плавно покачивает плот и баюкает Николку, как младенца в зыбке.

Очнулся Николка из-за того, что чалый остановился. «Совсем ни к черту не годится», — подумал паренек, открывая глаза. Однако сразу же заметил, что остальные пятеро дозорных тоже остановили коней и молча вглядываются и вслушиваются, застыв в седлах.

Николка встал на седло и поглядел вперед, защитив глаза козырьком ладони. Увидев только блеклое степное разнотравье, вылинявшее от солнца бело-голубое небо, негромко окликнул ближнего казака:

— Иван, а Иван, чего мы встали?

Тот не откликнулся, будто не слышал, и от этого Николке стало не по себе. Тревога сдавила грудь, когда он заметил, как в траве то здесь, то там проскакивает мелкое степное зверье, будто пожар бежит за ними по пятам. Несметная стая ворон, метавшихся с пронзительными криками над степью, казалось, заполонила небо.

И тут над полуденным краем земли взошла черная туча пыли, над степью поплыл сначала еле слышный, а затем все более явственный гул — рев волов, ржанье коней, крики верблюдов и скрип телег, топочущих и катившихся по стонущим от тяжести шляхам.

— Орда! — крикнул есаул, и сотоварищи, опоясав коней нагайками, крутанулись так, что спеченная земля брызнула из-под копыт: казаки хорошо знали, что немного впереди Орды, рядом с ними, хоронясь по степным балкам, прячась в высокой траве, крадутся, всматриваясь, вслушиваясь, принюхиваясь, татарские наездники из передового — ертоульного — полка.

Кони распластались над землей. Они, как и люди, как и степное зверье, учуяли опасность и помчались от нее, спасая собственную жизнь.

Дозор рассыпался по степи, будто модница уронила с нитки шесть бусинок, и они покатились в разные стороны — каждая сама по себе. Николка скакал последним. Чалый тяжело водил боками, внутри у него хрипело и булькало, он то и дело сбивался с карьера и наконец пошел тяжелым галопом, все замедляя бег.

Седок бил коня по бокам босыми пятками, обхватив шею, шептал в ухо ласковые слова и кричал страшные ругательства, но ничто не могло уже прибавить ему резвости. И когда затих вдали топот бежавших впереди казацких коней, Николка явственно услышал шум настигавшей погони. Малец спрыгнул с коня и, петляя как заяц, побежал, пытаясь схорониться в траве. Страх перед преследователями заставил оглянуться. Николка увидел, как татарин, поймав чалого, поскакал в его сторону.

— Господи, пронеси, — шептал беглец, надеясь на чудо, и бежал, бежал, ничего уже не видя, не понимая и слыша лишь стук собственного сердца, пойманным птенцом бившегося возле самого горла.

Потом он услышал нарастающий топот копыт и, падая на землю, увидел над собой толстые косматые ноги бахмута[1], его большие оскаленные зубы и наездника, того самого, что заарканил чалого.

Татарин сидел, как будто он сам и его конь были одно целое. Николка увидел стертые подошвы старых юфтевых сапог, полосатые бумазейные шаровары и круглое желтое лицо — потное, грязное, со злыми желтыми глазами.

Всадник что-то крикнул и, склонившись, замахнулся на Николку плеткой, но удара не последовало. Соскочив на землю, татарин быстро спутал Николку длинным сыромятным ремнем. Для острастки пнул в бок и, привязав конец ремня к седельной луке, неспешно потрусил к своим. Николка бежал следом, судорожно глотая сухой горячий воздух.

Через несколько минут мимо них промчались десятка два конных татар.

Скакавший впереди всех татарин — в нарядном кафтане, в седле с серебряным чеканом — что-то прокричал. Николкин хозяин, отвечая ему, ткнул нагайкой в ту сторону, куда ускакал казацкий дозор.

Через час татары увидели далеко впереди густой черный столб дыма, круто поднимавшийся в небо.

Атаман ертоульного полка зло выругался и, огрев иноходца плетью, на скаку перепрыгнул на запасного коня. Десяток нукеров[2] помчался за ним. Доскакав до холма, на плоской невысокой макушке которого дымился сигнальный костер, нукеры побежали к вершине. Они топтали угли сапогами, разбрасывали горящие ветки концами сабель, но, когда загасили огонь, увидели далеко впереди новый столб дыма. Весть о том, что орда идет в набег на Литву, уже неслась по степи.

…Завидев поднимающиеся в небо дымы, тысячи безбородых скуластых всадников оставили медленно ползущие телеги и бросились вперед.

Они шли лавиной по сто всадников в ряд, и каждый вел слева и справа от себя по две сменных лошади. Широкой многоверстной дугой мчались вперед стремительные загоны. Казалось, что несметные стада кентавров несутся на север, перехватывая обезумевшие от страха толпы беженцев — пастухов, хлеборобов, ковалей, пасечников, плотников, гончаров с детишками, стариками, женами.

Стариков и старух рубили саблями — тут же, на виду у детей и внуков. Остальных, повязав сыромятными ремнями, заворачивали к Перекопу и гнали вместе с табунами коней и стадами скота на базары Бахчисарая и Кафы, чтобы выгодно продать всю эту двуногую и четвероногую живность торговцам чуть ли не из всех стран Азии и Северной Африки.

А на высокие стены замков, под защиту громкоголосых панов-потентатов[3], чаще всего успевали прибежать только верхоконные шляхтичи. Одни ли, с семейством ли, как на то оказывалась воля Господня. Застигнутые врасплох, — кто в чем, с зазубренной дедовской саблей в руке и пергаментным королевским привилеем за пазухой — вылетали они с дальних степных хуторов, обхватив шеи лошадей судорожно сведенными от страха руками.

Надеясь только на пана Бога, мчались паны к ближним замкам. Запалив коней, вбегали они в покои добрых патронов. Рухнув на колени, скрипели зубами, трясли седыми чубами, клялись своей честью и памятью своих знаменитых предков, что не было столь ужасного набега со времен проклятого царя Батыги[4].

Понемногу придя в себя, начинали клясться и в том, что в клочья изрубят татарскую нечисть, пусть только покажутся неверные собаки у стен замка.

К вечеру же нередко обнаруживалось, что в набеге есть и нечто хорошее, когда, например, оказывалось, что давние и заклятые недруги, паны Голентовский и Модзелевский, так и не добежали до замка и — даст Бог — не добегут.

И приходила в буйные головы удачливых шляхтичей игривая мысль о том, что пан Бог всегда на стороне добрых католиков, и те добрые люди сидят всем семейством под крышей у огня, в тепле и сытости, а паны-зрадцы Голентовский и Модзелевский с сыромятиной на шее тащатся в Крым, по заслугам глотая пыль и получая пинки и зуботычины…

Поднимался в небо дым, тянулись следом за Ордой на север тысячные толпы рабов-полоняников, и не было силы, которая могла бы остановить обрушившуюся беду.

И вместе со всеми брел по теплому серому шляху, привязанный к скрипучей арбе, четырнадцатилетний хлопчик Николка по прозвищу Волчонок — сирота, пригретый вольными казаками, да недолго показаковавший. Он шел в толпе невольников и не знал, что с ним станется завтра, куда занесет его горькая судьбина.

А сигнальные костры уже горели у излучины Днепра, во владениях черкасских казаков, и с каждым часом вспыхивали все севернее, предупреждая население глубинных районов Украины, Белой Руси и Литвы о приближающейся опасности.