Николай заметил на глазах Глинского слезы, и от этого юноше вдруг стало страшно.

Эндшпиль, оказавшийся миттельшпилем[53]

О падении Смоленска в лагере польской армии под Минском узнали в тот же день.

Вечером Сигизмунд Казимирович начал диктовать письма европейским владетелям и потентатам. Первое, как всегда, предназначалось старшему брату — Владиславу Венгерскому.

Подперев подбородок кулаками, Сигизмунд, незряче уставившись в одну точку, размеренно диктовал:

— Чтобы ваше королевское величество поняли, где искать причины несчастий, на нас обрушившихся, вы должны знать, что император, несмотря на свои обязательства и родство, которое нас связывает, постепенно возбуждает против нас папу через своих посланцев в Риме и послов союзных ему королей, испанского, английского и датского, тем самым побуждая святого отца вызвать нас на латеранской собор и принудить к передаче прусских земель Ордену. Из этого вашему королевскому величеству станет ясно, какую ненависть испытывает по отношению к нам император. Поэтому просим ваше королевское величество, чтобы вы взвесили, насколько несправедливы все эти упавшие на нас преследования, и уговорили императора изменить свое отношение к нам, отказавшись от враждебных действий. Если он не хочет нам помочь, то пусть, по крайней мере, перестанет вредить. Ныне же не знаем, какими судьбами, не испытав ни штурма, ни кровопролитного сражения, при обилии провианта и всего, что касается средств к жизни, Смоленская крепость отворила ворота и предалась врагу.

Сигизмунд, чуть переменив позу, замолчал, обдумывая, что следует написать дальше. Пока оставались неизвестными подробности падения Смоленска, он решил продолжить рассказ о кознях коварного Макса.

— В прошедшую зиму император Максимилиан отправлял к нашему врагу, великому князю Московскому, своего посла. Мы давно старались выведать, с какою целью он туда ездил. Теперь, после потери Смоленска, мы достоверно извещены об этом. Когда великий московский князь отстаивал молитву в самой большой крепостной церкви, его приближенные публично сообщили нашим людям, что тот посланец имел от императора задание договориться с великим князем Напасть на нас в нынешнем году. В то время как Великий князь вышел бы походом с одной стороны, император предлагал вступить на нашу территорию с другой стороны во главе германских, прусских и ливонских войск.

Секретарь короля, Рафаил Лещиньский, старый, испытанный друг, верный спутник со дней нищей юности принца Сигизмунда, тихо кашлянув, не то спросил, не то сказал, утверждая:

— Но ведь не вступил, ваше величество.

— А я и продиктовал тебе «предлагал вступить», — раздраженно ответил король. — Да и какая в том разница?

«Если бы да кабы», — подумал Лещиньский, но спорить не стал: король в раздражении редко бывал справедлив. И потом, одно дело — воспоминания о голодной юности, когда они были почти равны, другое — день сегодняшний…

Отложив перо в сторону, Лещиньский вопросительно взглянул на короля.

— Что же теперь Глинский? — вдруг спросил король.

— При въезде в Смоленск он был в третьем ряду. Впереди ехали не только царь со своими братьями, но и канцлер Шигона, и воеводы Щеня и Шуйский.

— Что бы это значило? — спросил король. — Московиты придают ритуалу весьма большое значение. От того, насколько близок к государю тот или иной вельможа, они делают далеко идущие выводы.

— Думаю, государь, что царь Василий не даст князю Михаилу Смоленск в наместничество, — ответил Лещиньский. — У Глинского там слишком много друзей и сторонников, а это опасно. Да и потом, Глинский гораздо больше стоит в поле, во главе войска, чем в городе, где вместо ратных дел ему придется разбирать распри да свары, судить да рядить, собирать налоги да чинить стены, что совсем уж не для него.

— Ты прав, Рафаил, уж лучше бы сидел в Смоленске, — с досадой проговорил Сигизмунд. — А то выйдет в поле с войском — жди от него новых бед.

— Я думаю, государь, — осторожно продолжил секретарь, — не сегодня завтра Василий пошлет свои войски под малые городки Смоленской земли — Мстиславль, Дубровну, Кричев. Не отправить ли к ним на помощь полки, пока русские их не осадили?

— Я Не могу дробить свои силы, — недовольно буркнул Сигизмунд. — У меня сегодня едва тридцать тысяч войск, а у царя — восемьдесят. Было бы неразумно позволить разгромить их порознь.

— А разве разумно стоять в стороне, видя, как враг берет ваши замки один за другим? — снова возразил Лещиньский.

— У меня просто нет выбора, Рафаил, — горестно проронил Сигизмунд и вдруг спросил: — Ты знаешь, как охотники ловят бобров?

— Нет, — ответил Лещиньский.

— Так вот, послушай. Бобр постоянно ходит к жилищу одной и Той же тропой. И для охотника главное отыскать эту дорожку и узнать, в какое время зверек пробегает по ней. Дальше проще простого — ставь силки и жди, когда он в них попадет. Потому что, оказывается, хотя бобр видит ловушку и понимает, что нельзя идти к ней, — он все же идет. Бывалые охотники не раз видели и слышали, как он тянется к ловушке, и плачет, и стонет, но не может свернуть с дороги, по которой самой судьбой указано ему пройти.

— И попадает в ловушку? — спросил Лещиньский.

— И попадает в ловушку, — эхом откликнулся король.

— Знаете, что мне сейчас пришло в голову? — проговорил Лещиньский. — Не стоит ли поразмыслить о том, по какой дорожке побежит завтра наш приятель Глинский? И какие силки загодя поставить этому седому и хитрому бобру?

Глинский покинул Смоленск через две недели по его взятии, дабы отнять у супостата большой и богатый город — Оршу.

Из больших воевод он выступал последним: на шестой день после Смоленской победы увел на запад свои полки Михайла Щенятев — сын Даниила Щени, следом отправился князь Воротынский.

Василий Иванович, дождавшись, пока город оставит последний из княжеских полков, поехал в другую сторону, поближе к Москве, в Дорогобужский детинец.

Глинский еще не успел отойти далеко от Смоленска, еще только начались сборы царского обоза, когда владыка отслужил подряд два благодарственных молебна за одоление супостатов. Первое случилось под градом Мстиславлем, где правил потомок Гедиминова сына Евнутия князь Михаил Ижеславский. Он и велел отворить ворота города русским. Следующее богослужение отправлялось в честь сдачи без брани — в один день, 13 августа, — городков Дубровна и Кричев. Там, как и в Смоленске, врата отворили мещане и черные Люди.

Закончились торжества, и потекли неспешно главные русские силы из Смоленска. Им надлежало, добравшись до Минска, Борисова и Друцких полей, всем воедино, крупно встать супротив главных польских сил, возглавляемых многоопытным и хитроумным гетманом Константином Ивановичем Острожским. Выступившие русские рати готовили к битве князья Михаил да Дмитрий Булгаковы, да боярин Иван Андреевич Челяднин. В побежденном Смоленске государь оставил наместником и воеводой ближнего своего человека, боярина и князя Шуйского Василия Васильевича.

Глинский, глубоко задумавшись, ехал позади последней телеги остатнего обоза своей ныне не столь уж великой рати.

За его спиной незаметно пристроились два всадника — Волчонок и Шляйниц. Все трое молчали, покачиваясь в седлах, думая каждый о своем.

Николай не разобрался до сих пор — правильно ли поступил, что поддался уговорам Михаила Львовича и, оставив купецкое занятие, снова пошел в поход. Опять же, если б остался в Смоленске, какая там ныне торговля? Не торг — смех, слезы и укоризна в одночасье.

Развалившийся в седле Шляйниц подремывал, предаваясь приятным мечтаниям. В сладком тумане виделась саксонцу побежденная Орша: то-то будет знатное раздолье — и вина море, и денег россыпи.