– Скажите, потерпевшая, – как можно безразличнее начал Вадим, – вот вы утверждаете, что Юрченко выражался нецензурной бранью. А что он конкретно говорил?

– Товарищ адвокат! – взвился судья. – Вы не знаете, что такое нецензурная брань? Я снимаю ваш вопрос!

– Хорошо, извините. – Вадим прикинулся растерянным. – Я иначе спрошу. Юрченко матом ругался?

Судья не успел ничего сказать, как Настя выпалила:

– Кто?! Юра?! Матом?! Да вы что? Юра матом никогда не ругается! Нецензурно – да, когда выпьет, а матом – никогда!

– Так что же он вам говорил? – растерялся судья.

– Товарищ председательствующий, – не сдержал хулиганского порыва Вадим, – вы же сами только что мой вопрос…

– Да не мешайте вы, товарищ адвокат! – не понимая всего комизма ситуации, отмахнулся судья. – Что он вам говорил?

– Ну, «сука» говорил. «Шлюха». Еще «потаскухой» обозвался. Это что, не нецензурная брань?! – Настя вопрошала и судью, и прокурора с пафосом оскорбленной воспитанницы института благородных девиц.

– Так вы эти слова имели в виду, когда давали показания следователю? – выполнил работу Вадима судья.

– Конечно! Я так и сказала – «бранился нецензурными словами»!

Судья выразительно посмотрел на адвоката.

– Что еще у вас заготовлено, товарищ адвокат? – к удивлению Вадима, он произнес это совершенно беззлобно.

– Вопрос про пепельницу, – с едва заметной улыбкой наивным голосом откликнулся Вадим.

– Задавайте! – Судья стал рыться в деле, явно не представляя, о какой такой пепельнице идет речь.

– Потерпевшая, скажите, а как получилось, что Юрченко в вас пепельницей швырнул?

– Да я же следователю сто раз говорила, не «в меня», а «мне». Я разволновалась, закурила. Говорю ему: «Пепельницу дай», а он пьяный, координации-то никакой, он мне ее кинул, а я вижу, что сильно. Ловить не стала, она – в окно. Вот!

– Ну, все ясно, – подытожил судья. – Перерыв. Товарищ адвокат и товарищ прокурор, потрудитесь зайти ко мне.

Спустя месяц дело, отправленное на дополнительное расследование, было прекращено «за отсутствием события преступления». Еще спустя несколько дней к Осипову в консультацию пришли Юра и Настя. Вместе. Вадима почти умилило то, как эти два совсем не юных человека все время держались за руки. Маленькая ручка Насти просто тонула в огромной лапище Юрченко.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло! – весело приветствовал посетителей Вадим.

– Спасибо, огромное спасибо! – наперебой стали благодарить Юра с Настей.

– Ладно, ладно! Я же говорил тебе, – обратился Вадим к Юрченко, – что и по 49-й бывают приличные адвокаты. Хотя, если честно, ты не меня, а ее, – Вадим показал на Настю, – должен благодарить.

– Да меня-то за что? Я бы сама ни в жизнь не сообразила, – растерялась Настя. – А что до сорок девятой вашей, так сейчас-то мне можно все-таки заплатить? Я триста рублей приготовила.

– Нет уж. Двести было – двести осталось. – Вадим смеялся от души. – Сейчас можно.

– А я с подарком, – немного смущенно вступил Юра и протянул Вадиму газетный сверток.

Вадим аккуратно положил его на стол и развернул. В газете была завернута шахматная доска с фигурками. Из хлебного мякиша. Основного тюремного поделочного материала. Такого в коллекции тюремных сувениров Вадима еще не было.

Диссертация давалась Вадиму очень нелегко. Не потому, что не мог разобраться в научных дебрях или родить что-то, необходимое для «новизны научного исследования». Банально не хватало времени.

Первый год – начитывал литературу (иногда на работе, чаще в метро или электричке, если не спал, реже – дома), готовился и сдавал коллоквиумы научному руководителю. Зануда и педант, он заставил-таки Вадима ориентироваться во вневузовских пластах гражданского права, как рыбу в воде.

С кандидатскими минимумами тоже справлялся. Философию марксизма-ленинизма Вадим сдал «влет». Экзамен по специальности сдавать в первый год не разрешил завсектором. Отложили на второй. А вот с английским возникли проблемы. Несколько аспирантов, причем очников, сдавали его по два-три раза. Тетка со специальной кафедры Академии наук зверствовала жутко, полагая, видимо, что владение языком Шекспира и Байрона есть абсолютный приоритет для советских юристов-ученых. По слухам, того же мнения она придерживалась и в отношении математиков, историков, биологов и, страшно сказать, философов марксистов-ленинистов. Вадима выручило то, что ее дочь как раз разводилась. Узнав, что перед ней практикующий юрист, а не очник-теоретик, тетка стала по-английски спрашивать о том, что ее реально волновало. Вадиму было что ответить и что рассказать. Говорил он тоже по-английски, но количество ошибок для экзаменатора значения не имело. Когда Вадим не мог вспомнить нужное слово, она сама предлагала: «Да вы по-русски скажите, не мучьтесь». Вадим не спорил. Короче, пятерка за экзамен отражала содержание, а не форму состоявшейся беседы…

Выписки из книг, прочитанных Вадимом, в виде маленьких листочков попадали к Машке. Она хоть и училась во втором классе, но уже умела и очень любила тюкать одним пальцем на пишущей машинке. Вот ребенка и пригрузили заботой о папе – готовить карточки для картотеки по диссертации.

Второй год аспирантуры совпал с первым годом адвокатуры. Диссертация отправилась в самый долгий ящик. Вадим вообще пару раз пытался ее забросить, но Лена не позволила. Вечный аргумент – «подумай, какое счастье принесет родителям твоя защита» – перевешивал все очевидные и разумные основания «отринуть и забыть».

Кандидатский минимум по специальности Вадим сдал без напряжения. Не зря штудировал он толстенные монографии, готовился к каждому коллоквиуму, как к сложной защите в суде. И не будь он Вадимом Осиповым, если не услышали бы от него экзаменаторы кучу примеров из его юрисконсультской и только начинавшейся адвокатской практики. Когда реальных случаев не хватало, придумывал на ходу, а ученые мужи слушали, разинув рты, какие кульбиты выделывает в живой практике их любимая теория права.

На третий год аспирантуры Вадиму было просто не до нее. Приходилось зарабатывать. Просто тупо зарабатывать деньги. А вот летом, в отпуске, Вадим сел писать. Материала была прорва. Карточки, отпечатанные дочкой с диким количеством опечаток, давили на совесть Вадима куда больше, чем Ленкин пилеж. Он ведь Машу пару раз в институт возил, показывал настоящую картотеку. Подученная мамой, она уже несколько раз принималась канючить: «Что, я зря работала? Ты когда напишешь свою диссертацию?» Слово «диссертация» она никак выговорить не могла.

В Сухуми, при жаре под сорок, после обеда, Вадим садился на ступеньки снятой ими конуры, ставил перед собой табуретку, на нее клал доску для теста, одолженную у хозяйки, и, обливаясь потом, писал. Потом, в Москве, машинистка, перепечатывавшая текст, как-то поинтересовалась – не от вина ли пятна на бумаге? Вадим честно ответил: «Писал в поте лица!» Машинистка звонко рассмеялась – какая милая шутка!

К концу четвертого года Вадим диссертацию «спихнул» – официально сдал ее на сектор. Научный руководитель изучал текст внимательно и не спеша. Месяц. Потом вернул со словами: «Надо переделать». Вадим приехал домой расстроенный, но когда пролистал папку с диссертацией, смеялся от души. Шеф расставил запятые, исправил правописание нескольких слов и указал на необходимость во введении сослаться на материалы XXVII съезда КПСС. Поскольку «дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев» в отчетном докладе по поводу наследства ничего не говорил (Вадим подумал, что, видимо, при таком составе политбюро тема была запретной), пришлось взять цитату про право личной собственности советских граждан-тружеников, объяснив по ходу, что наследование – составной элемент права собственности. Брежнев, правда, умер, но не его дело. И при Черненко, и при Андропове ссылаться на материалы XXVII съезда оставалось обязательным. Продержав диссертацию еще месяц, научный руководитель вернул ее Вадиму со словами: «Ну, теперь вы сами видите – совсем другое дело». Хороший мужик, не злобный.