Так вот, бабушка Эльза прекрасно готовила. А отец Вадима очень любил ее подкалывать.
Надо сказать, что чувство юмора у него было получше, чем у бабушки Эльзы, а другого способа сводить счеты с любимой тещей он не признавал. Сейчас, став, наконец, обладателем собственной комнаты, Вадим понял, что для отца, вынужденного жить в течение многих лет не просто рядом с тещей, но вместе с нею в одной комнате, перегороженной занавеской (вчетвером, считая жену и сына), – это был еще гуманный способ…
Разговор начал отец:
– Да, теща, хорошо вы готовите. Но украинский борщ не ваше коронное блюдо!
– Почему это? Я прекрасно знаю, как готовить украинский борщ. Я училась этому у моей украинской кухарки!
– Впервые слышу, чтобы дамы чему-то учились у своих кухарок!
– Уж точно не управлять государством, тогда бы не было революции, – решил блеснуть остроумием и самый младший участник застолья.
– Не смешно! – оборвала внука бабушка Аня. – Я должна согласиться с Мишей, действительно, Эльза Георгиевна, Украинский борщ – он совершенно другой.
Здесь необходимо пояснение. Бабушка Аня, родившаяся, выросшая и до 1932 года прожившая на Украине, искренне полагала себя украинкой и даже любила «спiвати украпньскi пiснi». Важно и другое обстоятельство – поскольку она с юности жила не под своей настоящей фамилией, а под партийной кличкой Искра, полученной в честь первой марксистской газеты и вписанной в паспорт в качестве фамилии, признавать принадлежность к еврейскому народу необходимости не было. Равно как и потребности – будучи правоверной большевичкой, Анна оставалась убежденной интернационалисткой, не придавая национальности друзей и врагов ни малейшего значения. Она даже Эльзе прощала ее однокровность с фашистскими захватчиками.
Зато Анна придавала значение партийному стажу. Рассказ о том, кого и где она встретила, звучал так:
– Была Зверева, член партии с двадцать второго, и познакомила меня с Петровым, членом партии с сорок первого. Не очень убедительно выступал Смирнов. Ну, это и понятно, у него партийный стаж всего-то пятнадцать лет. А вот Николаев уже в маразме, хотя и в партии с восемнадцатого.
Анна искренне не понимала, насколько смешно это звучало. Особенно про Николаева. Сама-то она состояла в партии на два года дольше.
Правда, с некоторых пор, бывая в доме сына, Анна старалась сдерживать свой учетно-кадровый подход.
Как-то Михаил сам начал в разговоре с матерью уточнять партийный стаж персонажей. Речь шла о новом спектакле во МХАТе. Бабушка Аня, вдова писателя, считала себя человеком культурным и потому театральные премьеры посещала регулярно. Благо получала билеты в райкоме КПСС на правах старой большевички.
Так вот, она рассказывала про спектакль, а сын при упоминании фамилии актера уточнял:
– Член партии с какого года?
На третий раз Михаил услышал фирменную материнскую фразу, которую та произносила, как только иссякали аргументы:
– Ай, ты – дурак!
Однако ссылаться на партийный стаж впредь остерегалась.
Глядя на бабушку Анну, Вадим почти реально представлял, каким был Николай Островский. Ее вера в правильность и победоносность коммунистического дела оставалась несгибаемой. И это при том, что ее мужа (деда Вадима) расстреляли в 1936 году, обвинив в организации антисоветского заговора. Участниками этого мероприятия, согласно приговору тройки, были Шолохов, Серафимович, Фадеев и другие не менее известные писатели. Дед Вадима был создателем «Литературной газеты» и ее первым главным редактором. Соответственно, дружил с ними всеми и был для этих молодых писателей непререкаемым авторитетом. Из деда, разумеется, выбили показания на них на всех, и советская литература понесла бы невосполнимую утрату, не скажи Сталин знаменитое: «Других писателей у меня нет». Но дед Вадима этих слов не услышал…
Сама же Анна в 1936 году служила замом прокурора Москвы и работала под началом Вышинского. Ее тоже арестовали и посадили в Бутырку. Но первые дни не били, поскольку все-таки побаивались: всего несколько дней назад она была прокурором, надзирающим за соблюдением социалистической законности на предварительном следствии.
Вышинский же, прекрасно понимая, чем лично ему грозит выбивание из Анны показаний, сделал все, чтобы дело закрыли, а ее, как жену «врага народа», выслали на 101-й километр. Там она и прожила до XX съезда.
Вера Анны в праведность советской власти поколебалась лишь однажды. Когда она, сидя в очереди к врачу в поликлинике старых большевиков, оказалась рядом со следователем, который ее допрашивал в 36-ом. Ладно бы только ее, но ведь и мужа! У нее не сразу уложилось в мозгу, что они теперь оба старые большевики, заслуженные деятели партийно-советского строительства и имеют одинаковые льготы. С этой мыслью Анну примирило то, что, оказывается, и самого следователя посадили как врага народа в 38-ом.
После случайной встречи они подружились, частенько ездили друг к другу в гости и даже выходили в театр. Само собой – на 7 Ноября обменивались поздравлениями с общим праздником…
– А я утверждаю, что это и есть настоящий украинский борщ! Возможно, с учетом крымских особенностей, но украинский! – не сдавалась бабушка Эльза.
Ну, вообще-то, Крым – это Россия, а не Украина. Если бы не Никита с его волюнтаристскими заскоками, то ваш борщ мы бы называли русским, – сказал отец Вадима и ехидно посмотрел на свою матушку.
Трогать имя Хрущева при бабушке Ане было нельзя. Даже после осуждения его деятельности очередным партийным съездом этот человек для бабушки-коммунистки оставался идолом. И понятно. Ведь при нем восстановили доброе имя ее и мужа.
Вадим знал эту историю в подробностях.
После XX съезда бабушка Анна, воспользовавшись старым знакомством с тогдашним Генеральным прокурором СССР Руденко (в начале 30-х тот был ее подчиненным), пришла на прием и попросила показать уголовное дело мужа.
Руденко кому-то позвонил, и, пока они пили чай с баранками и вспоминали былое, дело доставили. Бабушка Анна, человек искренний и бесстрашный, не попросила, а потребовала, чтобы Руденко дал ей почитать дело. Руденко попробовал возразить, что, мол, гриф «секретно» с дела не снят.
Тут ему пришлось вспомнить нрав бывшей начальницы.
Не выходя из кабинета Руденко, Анна просмотрела дело. Ей, бывшему прокурору, ничего не стоило моментально найти два важнейших документа (руки-то помнят!): донос одного из писателей, которого и самого расстреляли в тридцать седьмом, так что теперь его показаниям доверия не было никакого, и показания мужа, где он признавался во всех грехах и, главное, перечислял фамилии вовлеченных им заговорщиков.
Вадимова бабушка, ни слова не говоря, подошла к телефонному столику Руденко, взяла трубку вертушки и попросила оператора соединить ее с Александром Фадеевым, председателем Союза Писателей СССР, членом ЦК КПСС, лауреатом Ленинской и нескольких Государственных премий.
Ей повезло. Фадеев не только был на рабочем месте, но и трезв.
– Здравствуй, Саша! Это Искра. Звоню тебе из кабинета Руденко.
– Кто, простите?
– Искра. Забыл? Ты дневал и ночевал у нас в доме. Я вдова твоего учителя Леонида…
– Да, конечно! Здравствуйте, Анна Яковлевна.
– Так вот, Саша. У меня в руках дело Леонида. Тут есть его показания, что он тебя в числе других вовлек в антисоветский заговор. По этим показаниям его и осудили. Руденко меня спрашивает, это – правда, или Леонида, может, били? Что мне ответить?
– Анна Яковлевна, спасибо, что предупредили. Не уходите от Руденко минут пять. Я перезвоню.
Бабушка Аня положила трубку и посмотрела на Генерального прокурора. Тот улыбался, причмокивал от удовольствия. Видимо, представлял состояние Фадеева в этот момент.
Через пять минут Руденко позвонил Хрущев. А еще через десять дней мужа бабушки Ани полностью реабилитировали…
