Мы останавливаемся, достаем бинокли, начинаем всматриваться и сразу же находим два высоких черных гурия, на которых лениво колышутся маленькие красные флажки.

— Семь-восемь километров, — решаем мы, — час-полтора, и там! Но спуск становится таким крутым, что каюр отворачивает собак влево.

Начинаются участки обнаженного от снега льда. Нарта скользит сама, подбивает заднюю пару собак.

Упряжка снова останавливается, я иду на разведку дороги. Немного ниже по склону край ледника упирается в гряду морен. За моренами виднеется ледяной обрыв, а под обрывом река. В реке еще нет течения. Вода скопилась длинными узкими озерками, она стоит, готовясь со дня на день прорвать снежные перемычки и ринуться вперед. Нечего и думать спускаться в этих местах!

Упряжка трогается вдоль края ледника. На лыжах я продвигаюсь ниже по склону, держусь всё время на виду у упряжки, не теряю надежды найти удобный спуск. Так мы проехали целый день, а спуска не нашли. Пришлось разбить палатку и сделать стоянку. На другой день прошли еще пятнадцать километров, прежде чем увидали пологий и безопасным для спуска склон.

Очень большой переход пришлось сделать, чтобы достичь первого гурия. К концу этого дня одометр показывал уже 370 километров.

Гурий — каменный знак. Его основание сложено из крупных бесформенных глыб бурого доломита. На доломите лежат плиты светлосерого известняка. Кверху плитки постепенно уменьшаются. На вершине гурия укреплен флажок.

Сколько времени и сил потратили Ушаков и Гришин, чтобы воздвигнуть это!

В нескольких шагах от гурия мы нашли следы саней, но они так обтаяли, что можно было лишь сказать: люди были здесь давно.

В какой стороне могли быть сейчас наши товарищи? Быть может, мы их найдем у базы, где садился самолет?

Пересечь с севера на юг большой остров и потом сразу же найти оставленные на берегу несколько ящиков — дело нелегкое.

Используя легкие ночные заморозки и делая попутные наблюдения, мы, наконец, выехали к самому проливу. Одометр показывал 420 километров.

Прямо перед собой, на заснеженном льду пролива мы увидели крохотную палатку. Издалека она казалась пирамидальным обломком камня, нивесть как попавшим на лед. Но рядом с темным пятнышком — это мы рассмотрели в бинокль — виднелись лыжи и лыжные палки, воткнутые в снег, сани.

Оставив Крутова далеко позади, я быстро побежал к палатке. Последние полкилометра всё прислушивался: не донесутся ли до меня голоса, не залает ли маленький Буян? Всё было тихо. Я подошел к самой палатке, освободил ноги от лыж.

— Здравствуйте, — тихо сказал я.

Никто мне не ответил, в палатке была тишина. Мне стало вдруг страшно.

— Есть кто живой? — крикнул я, расстегивая пуговицы входа.

Только теперь залаял Буян. Я наполовину просунулся в палатку.

Три спальных мешка. Три неимоверно уставших человека открывают глаза, озираются, замечают меня. Они все разом садятся, освобождают плечи от клапанов мешков и, еще не совсем проснувшись, протягивают мне руки.

Отряд Анны Сергеевны уже третий день был в пути. Закончив работу на дальнем участке, они двигались проливом к базе. Накануне они прошли больше двадцати километров и так устали, что не хватило сил вытащить сани на берег, чтобы разбить палатку на земле.

Ушаков первым выскакивает из мешка, разводит примус, выбегает из палатки, чтобы набить снегом чайник.

Медлительный Гришин скручивает папиросу, щурится от яркого света, врывающегося с пролива, молча гладит ворчащего щенка.

Маленькому отряду пришлось очень трудно. Несмотря на то, что они были на целый градус южнее нас, их замучили частые пурги. Свежий влажный снег заваливал палатку, налипая на лыжи, увеличивал тяжесть саней, на которых они возили всё свое имущество. И тем не менее они сделали всё, что требовалось. Все они были здоровы.

Подошла упряжка Крутова. Сбившись впятером в тесной палатке, мы напились чаю. Пока Ушаков мыл и убирал посуду, Гришин поставил радиомачту и настроил рацию. Я передал на наш зимовочный островок сообщение о встрече отрядов. Нам передали поздравление и несколько личных телеграмм.

Снята палатка. Нагружены маленькие сани.

Утро теплое. Ночная корочка исчезла. На всю глубину снег рыхлый и податливый. На ходу опрокидывалась нарта, проваливались собаки.

Показывая путь, Анна Сергеевна на лыжах шла впереди. Вдруг она дала нам знак остановиться, а сама легла на снег и поползла. Мы застыли в изумлении, а Крутов, ни слова не говоря, вытащил из чехла винтовку.

Теперь и мы поняли, в чем дело.

Шагах в пятидесяти от Анны Сергеевны на снегу лежала нерпа. Морской зверь поднял свою круглую головку и внимательно всматривался в ползущего человека. А Анна Сергеевна ползла и — мы слышали — тихонько напевала. Она любила зверей и теперь, подражая движениям передвигающейся по снегу нерпы, приближалась к ней, чтобы получше ее рассмотреть. Нерпы очень любят пение. Прислушиваясь к звукам человеческого голоса, она без всякого страха рассматривала ползущую Анну Сергеевну и не замечала, что другой человек с винтовкой заходит со стороны.

Анна Сергеевна приблизилась к нерпе шагов на шесть-семь. Прогремел выстрел. Нерпа, взметнувшись на задних ластах, чтобы броситься в лунку, упала замертво. Мы подбежали к добыче.

— Зачем? — возмутилась Анна Сергеевна. — Я хотела только посмотреть ее поближе. Ведь жалко.

— А собак чем кормить будем? — спрашивает Крутов. — Собак разве не жалко?

Убитая нерпа лежит у круглой лунки во льду. Через такую отдушину, «продух», которую морские звери поддерживают на протяжении всей зимы, они вылезают на лед, чтобы подышать, а весною — погреться на солнце. Добычу взваливают на нарту, и мы снова продолжаем движение.

Тяжелый путь! Шесть часов затрачиваем на то, чтобы пройти двенадцать километров. Ушаков, Гришин и я тащим сани, Анна Сергеевна сняла лыжи и подталкивает сани сзади. По нашим следам с трудом продвигается упряжка.

Вот, наконец, и база, оставленная вездеходом. Знакомых мест не узнать. Всюду выступили черные пятна земли, вытаяли россыпи камней, береговые скалы.

Надо торопиться, — уже на исходе последняя неделя июня. Следовало бы и людям и собакам дать два-три дня отдыха, но сейчас не до этого.

На другой день на нарту и легкие лыжные сани складываем половину груза и начинаем пересекать пролив. С первых же шагов нарта вязнет в снегу и кренится то на один, то на другой бок. Собаки проваливаются по брюхо. Не легче и людям. Даже лыжи глубоко проседают во влажном зернистом снегу.

Собаки в упряжке не умеют идти шагом. Взвизгивая и полаивая, хрипло и с присвистом дыша, они бросаются за нами вскачь.

Крутов бежит сбоку и придерживает нарту. Ему очень тяжело бежать по глубокому снегу. Он проваливается иногда выше колен.

Через каждые полкилометра мы останавливаемся и отдыхаем.

Собаки немедленно ложатся. Старуха едва тянет ноги, остальные дрожат от напряжения.

На середине пролива Крутов снимает с нарты половину груза и оставляет его на снегу. Восемь часов требуется на пересечение пролива. Наконец, последним усилием вытаскиваем сани на высокий крутой берег нового острова и ставим палатки.

Все устали так, что далее не хочется есть. Лежим в палатке на разостланных спальных мешках, пьем чай и не можем напиться. Собаки лежат на обнаженной от снега и уже сухой террасе, и ни одна из них не шевельнется, не поднимет головы.

На следующий день Крутов поехал на большой остров за остатками груза, а мы втроем, оставив в лагере Анну Сергеевну, отправились на середину пролива, чтобы взять сваленное с нарты накануне.

Мы уже успели вернуться, пообедали, легли отдыхать и только тогда рассмотрели в бинокль упряжку Крутова. К палатке каюр подъехал только спустя четыре часа.

В упряжке было только семь собак. Старуха совсем не могла идти. Каюр выпряг ее и оставил по ту сторону пролива.

— Как вам не стыдно! — возмутилась Анна Сергеевна.