— Давай, давай!
Большинство сидевших лишь глянуло туда и больше не обращало внимания на парочку. Эммануэла вздрогнула и поднялась.
— Дорогой мой, я хочу уйти.
Ночь была тёплой. Эммануэла внезапно сбросила с себя напряжение и презрительно рассмеялась.
— Да, вы знали, куда ехать, не так ли, Милый друг? Надо будет повторить эту поездку.
На обратном пути она без умолку говорила, воздвигая между собой и Ги стену насмешки, пробиться сквозь которую всегда было трудно. На авеню Фридланд бросила ему: «Завтра, завтра» — и беззаботно поднялась на крыльцо. Ги видел, как большая дверь закрылась за ней, и потом представил себе, как она проходит мимо сонных лакеев и поднимается по лестнице в спальню.
Кокетка? Да, но мысль об обладании ею была неодолимо заманчивой. В ней таилась загадка, присущая всем женщинам. И мучительный соблазн всех женщин, спасения от которого нет.
Этот визит к Полковнику Лисбонну послужил началом новых требований. Эммануэла еженедельно заставляла Ги возить её по местам столь же сомнительного пошиба. Просто грубые притоны графиня почти сразу же отвергла и стала искать подозрительные, непристойные, опасные. Может быть, она всё более и более умело скрывала свои чувства, но Ги казалось, что это её новый утончённый способ издеваться над ним. Однако противиться ей он был не в силах. Видел, что она знает о его подозрениях. Но это ничего не меняло. Однажды, когда Ги не захотел пойти ей навстречу, она заявила: «Мой дорогой, я ведь просто-напросто веду себя, как та женщина из «Милого друга» — одна из ваших героинь. Разве нет?»
Будучи один, он неистово клялся себе не терпеть больше от неё разочарований. Но потом приходила записка с лёгким запахом её духов — и решимость покидала его, он со жгучим нетерпением дожидался назначенного часа и мчался на авеню Фридланд, где его ждало очередное разочарование, ещё одна шпилька, которой блестящая графиня даже не замечала. И в довершение его страданий она стала всё больше и больше сближаться с Арманом Ле Пелтье.
— Очень, очень рад, дорогие собратья. — Широко улыбаясь, Артур Мейер проводил Ги и Поля Бурже к выходу. — До свиданья.
Курьер, нашивший на свой мундир позолоченные эполеты, чётко откозырял и широко распахнул дверь.
— Да... Бурже, вы не забудете передать это герцогу де Лине? — просил Мейер.
— Нет. Можете быть спокойны.
Выйдя из здания, они пошли по бульвару. Было ясное утро, дул лёгкий ветерок. Бурже доверительно взял Ги под руку.
— Дорогой друг, я хочу вернуться к нашему разговору. Продолжать его при Мейере не стоило.
Они встретились по пути в редакцию «Голуа» и разговорились.
— Не понимаю, почему ты не расширяешь охвата жизни, почему всё время пишешь о крестьянах, проститутках, этом незначительном слое общества. Они ужасно скучны, невежественны и в конце концов притупят твою художественную зоркость.
Ги искоса посмотрел на приятеля. Бурже, человек двумя годами моложе его, шёл в гору. Модные романы создали ему репутацию правдивого рассказчика о жизни светского общества. Несмотря на свой снобизм, он нравился Ги.
— Я веду вот к чему, — продолжал Бурже, — ты достаточно знаешь о приличных людях, чтобы подняться как писатель выше. Я не говорю, что твоим хроникам в «Голуа» и «Жиль Блаз» недостаёт проницательности. И знаешь, они, по-моему, избирательнее, чем твои рассказы. В «Милом друге» есть блестящие места — просто блестящие.
— Бурже, кто такие приличные люди?
— Оставь, ты знаешь, что я имею в виду. Натуралистическое копание в сточных канавах, настойчивое изучение жизни низов общества — неужели оно так уж замечательно? Или хотя бы нужно? Для Золя, может быть, и да. При такой биографии это, возможно, неизбежная форма самовыражения. И понятно, когда молодой человек пробивался в литературный мир, это было надёжным способом шокировать людей, обратить на себя внимание.
— Другим молодым людям следует поступать так же?
— Нет... — Бурже бросил на Мопассана смущённый взгляд. — Этого я не говорю. На многих из нас Золя оказал очень большое влияние. В конце концов, «Пышка» была шедевром. Но Бог мой! Нужно же подняться выше этой среды.
— То есть писать об аристократии?
— О цивилизованном мире. — Бурже, несомненно, уловил иронию в его голосе. Он много лет приучался улавливать малейший намёк на неё во фразе герцогини или в шутке маркиза. — Я только хочу сказать, что ты умышленно обходишь вниманием общественную среду, которой, как художник, не можешь пренебрегать. В эстетическом плане, разумеется.
— Разумеется, — повторил Ги.
Он прислушивался к ясному, чёткому голосу шедшего рядом человека. Бурже просто не понимал, что не нужно уходить с головой в светские пустяки, стремиться писать о пустоголовых светских дамах, скучающих бездельниках, вырождающейся аристократии Сен-Жермена и Лазурного берега. Да, подумал Ги, Эммануэла принадлежит к этому кругу, по крайней мере отчасти. И внезапно ему вспомнилась Мари Кан — обаятельная, спокойная, умная красавица, какой, пожалуй, не найти в других слоях общества. Эта мысль поразила его. Неужели то, что он искал, можно найти в том мире, которого он не понимал и понимать не хотел? Мари Кан стояла перед его мысленным взором, красивая и манящая.
— Поверь, — продолжал Бурже, — многие из моих друзей читают тебя только потому, что питают симпатию к тебе лично.
Ги уловил в его словах лёгкую профессиональную зависть. Но, возможно, в них была и какая-то доля истины. В конце концов, романы Бурже расходились большими тиражами. Может, он был и прав.
— Господи, я не говорю, что нужно ограничивать свой художнический кругозор! — сказал Бурже. — Что выиграет французская литература, если кто-то из наших знакомых сочтёт, что так и надо? Но поверь, Мопассан, тебе, при твоих талантах...
Он умолк. Наступила странная пауза. Бурже повернулся к Мопассану и, увидев выражение его лица, остановился. Они стояли на оживлённом тротуаре. Бурже не сводил глаз с Ги.
— Мопассан, что случилось?
Ги смотрел вдаль, слегка наморщив лоб, будто к чему-то прислушивался. Через несколько секунд он потряс головой, заморгал и произнёс:
— Что? Ничего... Извини, Бурже.
Они пошли дальше.
Бурже продолжал пристально смотреть на Мопассана.
— Ты, мне показалось, прислушивался к чему-то.
Ги издал нервозный смешок.
— Ерунда. Иногда мне кажется, я кричу так громко, что собеседнику хочется зажать уши. — Говорил он тише, чем обычно, старательно выделяя каждое слово. — А когда умолкаю, слышится какое-то странное эхо, словно несколько людей хором кричат со дна пещеры. — Он снова рассмеялся. — Устал, наверное, слегка, вот и всё.
— Да. Конечно, — сказал Бурже. — Напугал ты меня, старина.
— Чепуха! — Ги повёл тростью. — Гляди, вон Шолль и Мендес. Идём к ним.
Они подошли к кафе «Риш». Катюль Мендес, Кладель, Сеар и ещё двое мужчин, окружавшие Шолля, вставали из-за столика на тротуаре, собираясь войти внутрь. Они шумно приветствовали Ги и Бурже.
— Пошли, Мопассан. Посмотришь.
— Что происходит? — спросил Ги.
Торопливо подошёл официант.
— Шолль заключил пари, — ответил Сеар. — Собирается есть обеденные блюда в обратном порядке. Он уже выпил две порции коньяка вместо аперитива, потом кофе с малагским виноградом и шоколадным пирожным.
— Боже мой!
— И примусь за остальное, — сказал Шолль, пожимая руку Ги. — Привет, Мопассан. Традиционность — вот с чем нужно бороться как в жизни, так и в искусстве. Разве нет?
Они вошли, сели за столик, и пока Ги с остальными обедали «традиционно», Шолль выражал протест против рабского подражания. Это было впечатляющее зрелище. С убийственными комментариями — он был одним из первых бульварных остряков — Шолль стал есть после шоколадного пирожного козий сыр, запивая его бордо, потом принялся за говядину с кровью, овощи, слоёный пирог. Когда ошеломлённый метрдотель принёс большую порцию холодной рыбы, раздались сочувственные возгласы. Шолль съел её с майонезом, за ней суп и завершил обед абсентом.