Мальчик вскочил и побежал, побежал, побежал. В горле першило, он чувствовал, как подступает тошнота. Ветви хлестали его по лицу, цеплялись за одежду, он спотыкался, падал, а из головы никак не шла сцена в аллее. Упав в очередной раз, он остался лежать на усеянной листьями земле, крепко зажмурив глаза и стиснув кулаки. Ему хотелось никогда больше ничего не видеть и не слышать. Уже стемнело совсем, он долго не шевелился. Потом послышался далёкий, слабый голос.
— Ги! Ги-и! Где ты? — Это из замка звала его Жозефа. — Ги! Пора домой.
Мальчик подскочил и утёр слёзы. Ему не хотелось видеть ни её, ни кого бы то ни было. Он продрался сквозь кусты. Через минуту, взяв себя в руки, он побежал со всех ног к большому дому. Приблизившись к террасе, увидел огни. Там была Жозефа и один из слуг с фонарём. Оба отбрасывали длинные тени.
— Ги, это ты? Мог бы прийти, когда я позвала.
Мальчик не остановился и, отвернувшись, пробежал мимо них. Войдя в свою комнату, заперся и, мучимый увиденной сценой, принялся изо всех сил колотить кулаками по столу, чтобы изгнать её из памяти, из сознания. «Нет-нет-нет!»
На другое утро, когда колокол в замке зазвонил ко второму завтраку, мальчик в одиночестве бродил у озера. Он вернулся, открыл дверь в столовую и, помедлив, вошёл. Мать сидела на своём обычном месте, спокойно следя, чтобы Эрве обслужили как нужно. Лицо её опухло, словно она плакала; следы побоев ей кое-как удалось замаскировать с помощью пудры и крема. Она подняла глаза на вошедшего Ги, улыбнулась, и он с трудом подавил желание подбежать к ней и зарыться лицом в её платье. Отец ел молча. Ги, избегая его взгляда, сел.
— Я слышала, дорогой, ты спустил на воду лодку, — сказала мать. — Это замечательно.
— Да, мама.
— Будь с нею поосторожнее, — сказал отец. Голос его звучал, как обычно. — Мне сказали, дно у неё не очень прочное.
— Хорошо, папа.
— Передай перец, мой мальчик.
Разговор продолжался. И внезапно мальчика потрясла условность, навязывающая им всем такое поведение. Чудовищно было сидеть за столом и есть, будто ничего не произошло. Ги не понимал, как отец мог вообще прийти в столовую. Однако же он, щегольски одетый в серый редингот с голубым в горошек галстуком, в блестящих, начищенных ботинках, с аппетитом ел, изящно касался салфеткой усов, но, судя по его репликам, готов был вспылить. Право же, взрослых, в особенности отцов, понять невозможно!
Мать была тише, чем обычно. Говорила она мало и не так уверенно, откровенно и эмоционально, как обычно. Но Ги по хорошо знакомому выражению её лица догадался — мать что-то твёрдо решила. Заметив, что она пристально смотрит на него, подумал: «Поняла, что я знаю». Почувствовал, что залился краской, и, стремясь скрыть смущение, заговорил:
— Мне ведь нужны плащ, книги и много других вещей для лицея. Когда мы поедем всё покупать...
Отец раздражённо перебил его:
— Твоя мать об этом позаботится. — И после паузы добавил ещё более запальчиво: — А если попросишь, она, может быть, станет выделять тебе побольше денег на карманные расходы.
На это никто ничего не ответил. Мадам де Мопассан сидела, опустив глаза. Ги стало неловко и страшно. Он и раньше замечал непонятную холодность между родителями. Но такого ещё не бывало. Особенно удивило его, что отец внезапно устроил скандал из-за денег; мальчику казалось, что в деньгах отец никогда не испытывал недостатка.
В сущности, так оно и было. Гюстав де Мопассан являлся сыном богатого руанца, директора имперской табачной монополии и владельца прекрасной земли в Невиль-Шан-д’Уазель, неподалёку от Руана, прекрасного средневекового города на Сене с великолепной готикой, красоту которого портил промышленный бум восемьсот шестидесятых годов. Старый Жюль де Мопассан, гордый и своевольный, денег для сына не жалел. Когда Гюстав сказал ему, что намерен жениться на Лоре Ле Пуатвен, он утвердительно хмыкнул и даже увеличил денежное пособие сыну, хотя родители Лоры были не беднее Мопассанов — отец её владел хлопкопрядильными фабриками в Руане, а мать происходила из семьи феканских судовладельцев. Лора, естественно, принесла мужу большое приданое. Поэтому Гюставу не приходилось трудиться, чтобы содержать семью; и он не выказывал желания шевельнуть хотя бы пальцем, чтобы обеспечить своим наследникам изобилие.
Однако Ги никогда не чувствовал себя неровней другим мальчикам, хоть его семья была не так богата, как Танне, жившие в ближайшем замке, до которого было двадцать километров. Мопассаны тоже жили в замке, хоть и арендуемом, а не фамильном. И Ги не мог понять злобного отцовского укора матери, что она «ездит по всей стране, арендует замки, чтобы рожать детей там». Хоть это не было высказано прямо, он чувствовал в словах отца намёк на какую-то хитрость и возмущался. Если целью матери было уравнять их с местными дворянами, он не видел в этом ничего дурного. Мать постоянно твердила ему, что у дедушки Жюля есть документы, из которых явствует, что Мопассаны имеют право на титул маркиза. Дедушка Жюль восстановил перед своей фамилией аристократическую частицу «де»[5], и на его писчей бумаге были вытиснены герб и маркизская корона.
Ги не понимал отца, но до сих пор они легко ладили друг с другом. Гюстав де Мопассан отличался склонностью к праздности, неодолимой тягой к распутству, обладал недалёким умом, непрактичностью и слабой волей. Он был художником-любителем. Написал портрет сына, держа под рукой этюдник. Иногда в парке, грациозно поглаживая усы, он занимался сочинением стихов, поскольку в те времена дворянин мог продемонстрировать свою утончённость несколькими гладкими стихотворениями. Однако отношения между отцом и старшим сыном оставляли желать лучшего. Отец и Ги никогда не играли вместе, не бегали по парку, не плавали в реке. Гюстав не знал, как развлечь мальчика, как быть ему хорошим товарищем, и казалось, не хотел знать.
Ги видел, что любимыми развлечениями отца являются театральные представления, поездки с дамами в фиакрах или обеды с ними в ресторанах с соприкосновениями ног под столом и частым смехом. Мальчик бывал несколько раз с отцом в Париже, где жили эти фиакро-ресторанные дамы. Они благоухали духами и давали ему конфеты.
Как-то летом отец возил его по два-три раза в неделю в Дьепп «подышать морским воздухом». Там они постоянно встречали одну и ту же даму. Отец называл её Нонош. Они покидали его в кафе с конфетами и стаканом шербета, и он скучал, пока отец не возвращался, иногда через несколько часов, когда уже темнело, и им приходилось бежать, чтобы поспеть к поезду. А ещё раньше, в один из дождливых дней в Париже, Ги внезапно зашёл в отцовскую комнату в отеле. Когда он распахнул дверь, из-за ширмы появилась женщина с распущенными волосами, почти без одежды. Груди её с торчащими сосками казались огромными. Тряся ими, она бесцеремонно подошла к двери и захлопнула её перед его носом.
При воспоминании об этом мальчик глянул на отца и смутно догадался, что те женщины имеют отношение к его недавней ссоре с матерью.
— Я увижусь с месье Маршаном в среду, — сказала мать.
Ги не знал, кто такой Маршан.
— Отлично. — Отец раздражённо положил нож на тарелку и отодвинулся вместе со стулом назад. — По мне, чем скорей, тем лучше.
И, не дожидаясь кофе, вышел из столовой.
Следующие три недели в доме царила какая-то странная атмосфера. Отец казался то хозяином, то случайным гостем, уходившим после завтрака и возвращавшимся к обеду. Вечерами Ги слышал, как они с матерью разговаривают в одной из комнат на первом этаже; голоса внезапно повышались, затем хлопала дверь и наступала тишина. Наутро под глазами у матери виднелись круги, и она проявляла демонстративное внимание к нему и Эрве.
Мадам де Мопассан отличалась той же силой характера, что её служанка Жозефа, и, как ни странно, такими же мужскими чертами во внешности. Лицо её было удлинённым, с изогнутыми бровями и тяжёлым подбородком; иногда она причёсывалась по моде на прямой пробор, что ей совершенно не шло, иногда собирала волосы узлом на затылке. Прошло всего несколько лет с тех пор, как она прекратила охотничьи поездки со сворами соседских собак по всей Нормандии. Курила сигареты — что позволяли себе независимые женщины из аристократии и простонародья, но очень редко из буржуазных кругов; зачастую вместо кринолина, который считала нелепым и называла «клеткой», надевала вызывающе короткую юбку, обнажавшую лодыжки, и ходила широким шагом по парку замка. Обладала решительностью, сильной волей и лишь внешне придерживалась религиозных обрядов, видя в них дань условностям, потому что в Бога почти не верила. Играла на пианино, свободно вела разговоры об искусстве и философии, что в провинции подкрепляло её репутацию эксцентричной особы.
