Ги видел, что он в хорошем настроении. Флобер поплотнее запахнул свой неизменный коричневый халат.

   — Знаешь, его много лет назад прислал из России Тургенев. Мне всегда хотелось ходить под ним голым и укрывать полами черкешенку.

   — Вы похожи в нём на монаха, — сказал Ги.

   — Да, это недалеко от истины. Архиепископ Руанский, когда приезжал сюда последний раз, подал несколько су просившей у ворот матушке Анэ, она близоруко посмотрела на него, кивнула и сказала: «Спасибо, месье Гюстав!»

Было решено, что Ги останется на ночь. Поскольку он собирался отправить ялик обратно в Безон пароходом, Ги спустился, втащил его в сад, а потом искупался в реке. Надел привезённые с собой рубашку и куртку. Флобер сидел за письменным столом, обложась раскрытыми томами и выписками для романа «Бувар и Пекюше», над которым уже очень долго трудился.

   — Роман большой, огромный, я не могу писать его, мой мальчик, — и всё же напишу, я должен. Иногда, бывает, плачу от усталости. Только что закончил третью главу — и знаешь, сколько томов мне пришлось проштудировать? Поначалу я думал, что в романе будет триста страниц. Сейчас в нём тысяча триста пятьдесят, и думаю, дойдёт до двух тысяч. Смотри, сколько выписок.

Флобер указал на большую стопу. Лицо его прямо-таки светилось. Он потянулся к одному тому.

   — Вот. «О Бонапарте и Бурбонах» Шатобриана[84]. Послушай. «Бонапарт действительно мастер выигрывать сражения, но во всём прочем самый посредственный генерал искуснее его». И это Шатобриан!

Оба злорадно рассмеялись.

   — Или вот. — Флобер взял «Словарь терминов медицинской науки» Мюрата и Патиссье. Прочёл: «Женскую грудь можно рассматривать как предмет, приносящий удовольствие и пользу».

Потом порылся в газетных вырезках.

   — «Ля Рив Гош» от двенадцатого марта шестьдесят пятого года цитирует Наполеона Третьего: «Богатство страны зависит от общего благосостояния».

Вошла служанка, стала зажигать лампы. Ги нечаянно смахнул с камина стопку листков и, подбирая их, стал разглядывать.

   — Это что-то странное.

Флобер подошёл.

   — А, я обнаружил их сегодня в глубине ящика стола. Это признания Шойе, убийцы-гомосексуалиста. Ты его не помнишь. Это письмо проститутки сутенёру.

Ги увидел, как блеснули глаза Флобера, когда он взял бумаги — его привлекали странные, причудливые сочетания, которыми полна жизнь, — горечь в радости, жестокость в минуту нежности, фарс в трагических событиях, уродливое в красоте. Однажды вечером в Париже он рассказал Ги о похоронах любимой сестры Каролины, умершей тридцать лет назад. Могилу вырыли слишком узкую, гроб в неё не входил. Провожающие стояли вокруг, а кладбищенские служители сражались с гробом, пока один не ударил по нему ногой, прямо туда, где находилось лицо, и не вогнал в яму. Видно было, что Флобер ощущал нелепость, гротеск, дикость этого случая.

После ужина они вернулись в кабинет. Ги сидел молча, хозяин читал рукописи, которые привёз его ученик, — два рассказа и стихотворение. Дочитав, Флобер поднял на него глаза. Ги сказал:

   — Вы впервые прочли то, что я показал вам, без ругани.

   — Рассказы хорошие. Превосходные, мой мальчик. Ты усвоил мои уроки. — Со слезами на глазах он любовно посмотрел на молодого человека. — Любой писатель в Париже дал бы отсечь себе руку, лишь бы написать их. Знаешь ты это?

   — Нет.

   — Для тебя они ещё не предел мастерства. Теперь ты писатель, сынок.

У Золя шёл громкий спор о войне.

   — Говорите что угодно, но вольные стрелки были шайкой бандитов, — сказал Ги.

   — Чёрт возьми! С нами было их десятка два, хватали всё, что попадалось под руку. Совсем как пруссаки.

   — А те сухие галеты помните? — заговорил Энник. — Маленькие, круглые, лёгкие, потрескавшиеся. Их ели пригоршнями — и через полчаса едва не умирали от жажды.

   — Ну а газеты — что они писали о немецкой армии? «Жалкие, нищие германские войска»! Можно было подумать, что они голодные, оборванные и мрут тысячами на обочинах дорог.

   — Да, и Бисмарк[85] у них умирал от какой-то загадочной болезни, — сказал Ги. Все засмеялись.

   — Мы как-то три дня шли под дождём и не видели ни одной провиантской телеги, — вспомнил Алексис.

   — А мы шли четырнадцать часов вперёд, потом четырнадцать обратно и не видели ни единого пруссака.

   — Даже генералы не знали, куда идти. Их всех снабдили картами Германии, но ни у одного не было карты Франции!

   — Правда! — сказал Гюисманс. — Мы были в Шалоне, когда Луи Наполеон проезжал со своим штабом.

   — Да-да! — выкрикнул Сеар. — Помнишь ту вереницу телег и поваров при нём? У него было двадцать пять офицеров, шестьдесят человек охраны, с полдюжины жандармов — и семьдесят три человека обслуги: дворецких, камердинеров, поваров, лакеев плюс четыре его верховые лошади, две кареты, около пятидесяти других лошадей, и не забудь дюжину багажных телег, две — только для поваров!

   — Вот-вот.

Мадам Золя, высокая, смуглая, раздала печенье и маленькие бутерброды.

   — Вы, кажется, пережили всё это очень горячо, — сказал Золя. — Почему вам вместе не написать книгу о войне? Тема громадная.

   — Что? — зароптали все. — Писать впятером?

   — Мы даже одной главы не напишем.

   — Нет-нет, — сказал Золя. — Каждый по рассказу — страниц на сорок — пятьдесят. Потом опубликуйте их вместе.

Собравшиеся переглянулись.

   — Если хотите, — предложил Золя, — я тоже напишу рассказ.

С рассказом Золя разошлась бы любая книга. «Западня» раскупалась вовсю, инсценировка её шла при переполненных залах. Золя внезапно стал знаменитым, разбогател, купил дом с садом в Медане возле Сены. Что до остальных, Энник последовал советам мэтра о создании известности и разжёг дискуссию о «банде Золя» тем, что под вымышленной фамилией нанёс ей ловкий «удар» в газетной статье. И критики попались на эту удочку! Все пятеро стали почти знаменитостями.

   — Отлично. Я готов.

   — Я тоже.

Согласны были все.

   — Как мы назовём книгу?

   — «Комическое вторжение», — предложил Гюисманс.

Все протестующе зашумели.

   — Давайте озаглавим её «Меданские вечера», — сказал Сеар.

   — Прекрасная мысль!

Это предложение дружно поддержали.

Вечером, когда Ги вернулся домой, мадам Анжель и четыре девицы развлекали клиентов в гостиной перед тем, как приступить к делу. Он поднялся к себе; снизу доносились звуки пианино, потом на нижнем этаже прямо под ним хлопнула дверь — малышка Сюзи уединилась с одним из мужчин. У Ги существовал замысел рассказа о публичном доме, но для этого сборника он был, пожалуй, слишком дерзким. И всё же было бы приятно вывести в рассказе этих девиц. Он раскрыл окно и высунулся в прохладную ночь. Ему припомнилась маленькая пухлая проститутка, которую они с Пеншоном, будучи ещё лицеистами, встретили в Руане. Пышка... Он улыбнулся. Внизу бренчало пианино.

Сеар, насвистывая, вошёл в кабинет Ги и протянул пригласительную открытку.

   — Фоконье ждёт меня завтра к званому обеду. Я не смогу. Будь другом, сходи ты.

Предполагалось, что Сеар и Ги будут принимать многие приглашения от влиятельных чудаков, оказывающих помощь своим протеже, честолюбивых женщин, стремящихся устроить у себя политический салон, щедрых предпринимателей, желающих сделать того или иного министра своим должником.

   — Извини, старина, завтра вечером нужно быть у Золя. Тебе тоже.

   — Знаю, в том-то и дело. Мне надо ехать с Барду в муниципалитет. К Золя вынужден буду опоздать. Поезжай, у Фоконье тебе задерживаться не придётся.

   — Кто он такой? — спросил Ги.

   — Арман Фоконье? Судовладелец, издатель газеты; контролирует половину Туниса. Очень влиятельный. Увлекается изготовлением керамики. Она чудовищна, но он хочет получить «академические пальмы» от Барду.