В воскресенье они отполировали «Лепесток розы», покрыли лаком и с горькими сожалениями продали. Потом устроили в «Морячке» пышный прощальный вечер с уверениями друг друга в преданности, клятвами вскоре объединиться снова, а под конец пролили в пиво немало слёз. Неделю спустя Ги с Синячком сложили деньги, полученные каждым за «Лепесток розы», взяли ещё в долг, купили подержанный ялик и устроили штаб-квартиру в Безоне, в «Отеле дю Пон», принадлежащем папаше Пулену. Каждый вечер, сидя бок о бок, они ходили на вёслах по красивой серозеленой реке. По утрам гуляли по росистым полянам и бегом возвращались по тропинке к горячему кофе с рогаликами.

Однажды вечером Синячка в поезде не оказалось. В Азньере в вагон вошла голубоглазая блондинка с коралловыми губами. Ги познакомился с ней; она смеялась, отвечала шутками на шутки и с удовольствием принимала его любезности; но ехала в Морекур и в ответ на приглашение сойти в Безоне, покататься на лодке покачала головой. Когда поезд пришёл в Безон, Ги вышел, потом побежал обратно по платформе, смеша её своим шутовством, и вскочил в вагон снова, потому что испытывал к ней какое-то необычайное влечение. Они занялись любовью, блондинка полулежала на сиденье, спустив одну ногу на пол. Пассивность, которую она выказала поначалу, разожгла его желание. Подобную страсть к женщинам он испытывал редко.

Расстались они в Морекуре. Ги перешёл на противоположную платформу и стал ждать обратного поезда. Он был очень доволен. Его радовали быстрое расставание, неожиданная близость двух совершенно незнакомых людей, знающих, что после неё они почти сразу же расстанутся навсегда. На обратном пути у него возникло минутное беспокойство; случайные интимные отношения... всё же риск. Мысль о позорной, ужасной болезни заставила его содрогнуться. А! Он отогнал её, как бывало, — и улыбнулся. Девица была очаровательной.

Камин в кабинете Флобера догорал. Громадные тени Ги и хозяина слегка шевелились на стенах. Было поздно. Они вернулись в полночь от принцессы Матильды[70]. Флобер не любил возвращаться один домой в темноте и пригласил к себе молодого человека. Сказал с улыбкой: «Будешь моим учеником». Ги понял, что его ученичество началось.

Теперь, при свете редких, последних язычков пламени, Флобер вдалбливал Ги принципы своего искусства.

   — Подвергай всё сомнению. Будь честен. Правдив. Одарённость не ставь ни во что. Гений даётся от Бога; дело людей не давать ему угаснуть. Но тебе ещё предстоит убедиться, что талант встречается чаще, чем совесть. Повинуйся верховной судьбе, исполняй свой долг. И тебе, сынок, придётся отказаться от многого. Художник, если он хочет работать, должен изолироваться по мере возможности от окружающего мира. Не обращать внимания на преходящие моды, на злобу дня. Размеренность, одиночество, упорство — то, что покажется другим воплощением монотонности, — должны быть твоими постоянными спутниками. Понимаешь?

   — Да.

Флобер поднялся из кресла и сменил короткую глиняную трубку на одну из целого десятка лежавших на камине.

   — Остерегайся всего, что может тебя отвлечь. Чревоугодия, развлечений, женщин — да, да, женщин! Однако искусство не отшельничество. Это служение. Если хочешь одновременно счастья и красоты, то не добьёшься ничего, потому что для второй нужна жертва. Искусство питается жертвоприношениями. Бичуй себя и будешь приближаться к искусству. Если начинаешь писать о чём-то, необходимо погружаться в тему полностью, с головой, и принимать в ней всё опасное, всё неприятное. И если у тебя есть самобытность, надо прежде всего выявить её. Если нет — обрести! Понятно?

   — Понятно, — ответил молодой человек.

   — Учись видеть. Если смотреть на явление долго и пристально, оно станет интересным. Не воображай, что разглядишь всё существенное. Это натуралистическая чушь Золя. Чёрт возьми! Как будто можно постигнуть реальность, таращась на неё! Но ты можешь обнаружить в ней то, чего ещё никто не видел до тебя. Во всём есть таинственные, неизведанные глубины. Малейший предмет содержит в себе что-то неизвестное. Сейчас, глядя на вещи, ты вспоминаешь, что говорили о них другие. Так?

Ги кивнул.

   — Забудь о тех, кто писал до тебя. Они вносят беспорядок в твой ум, становятся у тебя на пути. К чёрту их.

Флобер пнул полено в камине, и на нём заплясали язычки пламени.

   — Быть оригинальным — значит видеть ясно и чётко. Знать, на что у тебя есть собственный взгляд, к чему влечёт тебя твой темперамент. Уяснив это, развивай оригинальность всеми средствами. Ты проходишь мимо бакалейщика у дверей своей лавки, мимо консьержа с трубкой — научись изображать их позы, внешность, а в ней духовную природу так, чтобы я не мог спутать их ни с каким другим бакалейщиком или консьержем на свете. Научись показывать единым словом, чем одна извозчичья лошадь отличается от других впереди неё или позади. — Флобер повысил голос. — Единым, слышишь?

Он поднялся, налил кальвадоса и выпил. Надел маленькие очки и, проходя мимо погруженного в полутьму письменного стола, остановился поглядеть на нечто, лежащее на нём. Ги разглядел, что это перетянутая резинкой связка писем. Молча постояв, Флобер вернулся к своему креслу, и Ги показалось, что на глазах его блестят слёзы. Ему захотелось отвлечь Флобера от печальных мыслей. Он сказал:

   — Шарпантье недавно говорил, он рассчитывает, что эти новые романы будут выходить десятитысячными тиражами.

Флобер повернулся к нему.

   — Книги пишут не для десяти тысяч людей — и не для ста тысяч! Старайся писать их хорошим французским языком, и только; на все времена, пока люди будут читать по-французски. И не воображай, что сможешь сказать последнюю истину о чём бы то ни было. Даже не пытайся.

   — Золя говорит, что если собрать достаточно фактов научным методом...

Флобер издал рык.

   — Золя хочет преподносить миру чёткие идеи. Делать выводы, обвинять, осуждать. Я — нет. Почитай Спинозу, и у тебя не останется чётких идей о чём бы то ни было. Человечество каково есть, таково есть, наше дело не изменять его, а познавать. Объяснить не пытайся. Объяснение у Бога, и он не передавал нам права на него.

Флобер помолчал.

   — Хочешь писать — никаких жалости, любви, ненависти. Да, ты будешь испытывать чувства, тут уж ничего не поделать. Но чем меньше их будет у тебя, тем лучшим художником станешь. Понятно тебе?

   — Кажется, да.

   — Чем меньше чувств ты испытываешь к тому, о чём пишешь, тем меньше пристрастий искажают твоё зрение, тем лучше ты сможешь это выразить. Если расплачешься над тем, что написал, это хорошо. Если будешь плакать, когда пишешь, у тебя наверняка получится скверная проза. Добро — красиво, а презрение — прекрасное оружие. Твори вымышленный мир, но оставайся в стороне от него.

За зиму они ещё больше сблизились, ещё больше возросла их привязанность друг к другу. Ги понемногу узнавал подробности из жизни Флобера, из его юности. Флобер ронял намёки, делал неожиданные признания, предавался воспоминаниям. Ги узнал о его любовных увлечениях, о страстях. Однажды в предрассветные часы, выпив немало кальвадоса, Флобер рассказал о своей первой встрече почти сорок лет назад с Элизой Шлезингер, в которую до сих пор был влюблён.

— Мне было пятнадцать лет. Как-то я прогуливался по пляжу в Трувиле, где мы всегда проводили лето. На песке у самой воды лежал чей-то красный плащ. Я переложил его подальше, чтобы не намок, — и в тот же день за обедом в отеле она подошла и поблагодарила меня. Какой Элиза была красавицей! Она угощала меня сигаретами. Да, мой мальчик, я в неё влюбился. Ждал, когда увижу купающейся. Мне становилось нечем дышать, когда она, проходя мимо, обрызгивала меня каплями со своего тела. А однажды при мне она расстегнула платье и дала грудь своему ребёнку. Я думал, что упаду от страсти в обморок.

Элиза была женой Мориса Шлезингера, авантюриста, друга Александра Дюма. Флобер дал понять, что теперь она живёт в Германии, и они не виделись много лет.