— Да сейчас же и польет.

На стеклах вскоре появились косые росчерки капель. Савелий мне показался волшебником, который говорит мне назло, что пойдет дождь, а сказал бы, что не пойдет, так, небось, светило бы солнышко.

— А теперь, — он глянул на Филатовну, — про волчьи капканы пишу. Мало им Писаря, и до Майки доберутся.

— Нет-нет, пиши, как можно Майку задрать.

Только тут я заметил, что нет у стариков собаки. Пес был злой-презлой. Савелий свернул листок и подал:

— Гляди, не потеряй.

На конверте было написано: «Егору Спиридонычу Худякову-охотнику от плотинного Савелия». Я положил письмо в мешок.

— Раньше вечера на прояснит, ишь, Таганай-то головой в тучи ушел. Сиди, завтра убежишь.

Терять день не хотелось, да делать нечего. Савелий из сеней принес небольшую деревянную колодку и связку лыка, уселся возле печки и сапожным ножом принялся делить лыко вдоль на полоски, заостряя каждую с концов. Подрезав последнюю, взял по три в каждую руку и, положив на колено крест-накрест, стал переплетать между собой. Филатовна глядела на пруд, покрытый сыпью, и вздыхала:

— Не даст убрать кошенину. Помнишь, когда Петька ногу сломал, такое же негодное лето выдалось: греет да мочит, так все и пропало пропадом.

Портрет Петра стоит на комодке, там он в фуражке со звездой.

— Как бы хорошо теперь нам с Петькой-то было, — продолжает Филатовна.

— Погоди, — откликается Савелий, — намнут холку супостату, накладут куда надо, вернется Петро домой.

— Вернется — дом ему купим. А что? У Расщюпкиных на Пушкинском хороший дом и недорого, за пять отдаст Марфа, одна осталась, зачем ей больше? А Петька женится, ему в самый раз. Потом, может, и мы туда переберемся, кто ж водиться с внучонками станет, — рассуждает Филатовна.

А дождь льет. Все в доме стариков мне уже известно и не занимает, кроме ружья, но попросить его не смею.

— Тоскливо, так почитай. — Филатовна достает из-за печки книгу с черными корками и желтыми листами, не то изгрызенными мышами, не то обитыми. От книги пахнет затхлым. Пробую читать про какого-то Моисея и ничего не понимаю.

— Брось, — говорит Савелий. — Мошенство это все и леригия. В святые-то мало кто из бедных попадал, а все народ денежный. Наблудит, а потом и отвалит золота — как не святой.

— Греха побоялся бы, старый, — укоряет Филатовна.

— Опять за свое! — Савелий ударяет кулаком по колену.

— Ну-ну, Савва, что ты, будь по-твоему.

— Ты, Васька, не слушай, что она буробит, слушай, что я тебе наскажу.

Он некоторое время молча шелестит лыком, кидает в подпечек окурок и начинает:

— Вот тут, где мы сидим теперь, возле речки жили вольные люди. Чуешь? По вечерам они палили костры, за речкой кормились кони, а лишь всходила луна, над долиной текли тягучие звуки — то курайчи Наджибек играл на курае для красавицы Айгуль.

Многие богатые люди хотели взять Айгуль себе в жены, но ее отец, бедный Саит, только посмеивался: «На богатство, что на болотную зыбь, на текучий песок, положиться нельзя — обманет».

Когда пришел Наджибек, Саит с усмешкой спросил: «Ну, а у тебя что есть?» — «Только курай». — «Это хорошо, богатство обманет. Но что за джигит без коня? Да и джигит ли ты? Пойди и приведи из табуна коня, серого в яблоках. Он никому не дается, на него давно махнули рукой. Приведешь, бери Айгуль в жены».

Пошел Наджибек в поле. Видит: пасется табун, а в табуне серый в яблоках конь — ноги струной, шея дугой; храпит, из-под копыт земля летит, из ноздрей пар идет, из глаз искры сыплются. Видит Наджибек — пустое дело, не взять коня, и в великой тоске заиграл о любви, большой как мир.

Серый повел ушами, прислушался и пошел на звуки. Так Наджибек привел его к кибитке Саита. «Ты джигит, Наджибек, — сказал старый Саит, — но какой же джигит без доброй сабли? Богатство обманет, конь спотыкнется, а сабля выручит. Достань саблю булату кары-табан, чтоб махнул ею, и сверкнули молнии, прогремел гром. Достанешь — бери Айгуль в жены».

Пошел Наджибек и видит: кузница, в ней кузнец кует. Поклонился и попросил: «Сделай мне, добрый кузнец, саблю булату кары-табан, без нее мне жизни нет». — «Э-э, — ответил кузнец, — такая сабля много-много коней стоит. А что у тебя есть?» — «У меня только курай». — И заиграл.

Послушал кузнец, веселым стал. Большой его молот будто сам заходил в руках, будто сама собой выковалась сабля.

«Как хорошо поет твой курай! Бери за это саблю». Взял Наджибек, поклонился кузнецу и ушел. А кузнец еще долго смеялся и приплясывал.

— Ты принес саблю булату кары-табан? — удивился старый Саит. Махнул саблей — сверкнула молния, прогремел гром. — Ты настоящий джигит, Наджибек. Но богатство обманет, конь спотыкнется, самая острая сабля притупится, а песню ничто не возьмет. Ветер разгоняет туман, а хорошая песня рассеивает печаль. Спой такую песню, чтобы она покорила сердце, и тогда красавица сама придет к тебе.

Заиграл Наджибек. Так заиграл, что степь, сколько стоит, еще ни разу не слышала такой песни. Даже луна заслушалась. Заслушалась и сказала: «Ах, какая песня у этого курайчи! Пожалуй, стоит послушать. Только тяжело стоять мне без привычки».

И содрогнулась земля, и выросла огромная, до неба, гора. Села луна на гору и забыла про все на свете.

А Наджибек играл и пел о лице, круглом и ясном, как луна; глазах, глубоких, как озера, в которых утонула душа джигита; о щеках, подобных утренней заре, ослепляющей человека. Играл так долго, что маленькие деревья стали большими, а красавица Айгуль превратилась в старуху.

Увидев это, он в великой досаде сломал свой курай. Луна скатилась с вершины и пропала за горой. А подставка луны Таган-Ай до сих пор стоит напоминанием о том, что песня не должна быть слишком длинной. Вот как тут было, — закончил Савелий.

— А правду бают, — спросила Филатовна, — будто в той горе вода, и если ее выпустить — затопит город?

— Поговаривали, — отозвался Савелий, — вроде раньше беглые от заводских огненных работ, рудобои да углежоги в горы скрывались и видели это великое озеро. Да и откуда бы ключам да болотам наверху взяться?

Савелий затягивает лапоток на колодке, подстукивает ручкой кодочика, чтобы поплотнее вышло, и под кодочик лыко пропускает. Филатовна глядит в окно.

— Пузыри в лывах — надолго, знать, зарядил.

— Небо-то, хвати, так износилось, как Васькины ботинки. — Савелий сгреб в кучу лыковые обрезки и распорядился:

— Собирай на стол. А ты, Васька, с лавки слазь-ка да стул подставляй.

Мне давно хочется есть, у стариков на столе не густо.

— Чего ждешь? — спрашивает Савелий.

Достаю из мешка хлеб и картошку.

— С чем пойдешь-то?

— У меня еще есть, — отвечаю, не моргнув.

— Ну-ну, гляди.

На столе квашеная капуста, рубленная со свекольным листом для экономии, молоко, рыбные котлеты, которые мне очень понравились. Они оказались из гольянов, пропущенных через мясорубку. Захотелось наловить этих рыбок.

Дождь приутих, и я побежал на слив, где вода падала и стекала в яму. На берегу лежала удочка, ею Савелий удил гольянов для насадки на крупную рыбу. Нашел под корягой червяков и стал таскать ярко раскрашенных рыбок. Выдернув с десяток, закинул дальше, надеясь выудить хариуса, и зацепил крючок. Потянул — леска ослабла, а крючок остался под водой. Ах, зачем я не полез в воду и по леске не добрался до крючка? Что теперь скажу старику? До войны было хорошо — продавали в магазине, а теперь где взять? Собрал жалкую кучку рыбок в лопушок и побрел к дому: что будет, то пусть и будет. Спросят, скажу: так, мол, и так. Не спросили. Старик продолжал ковырять лапотки, старуха латала ему рубаху. Они вспоминали отряд какого-то Каппеля, который бежал от красных, и где проходил, заносил сибирскую язву — вымирали целые села. Но я все это плохо слушал, тревожимый виною перед стариком. Остаток дня показался бесконечно длинным. К вечеру старик поднялся:

— Меряй штиблеты. В них колобком по лесу прокатишься. Спроворь-ка, старая, онучи парню.