Теперь она шла, сильная и готовая на все, нежная при мысли о человеке, который ее любит и понимает – и при мысли о любви. Он приедет так скоро… Она скрывала от него свои планы, но теперь она все скажет. Что будет с ними, какова будет их любовь – она не представляла, да и не хотела представить. Важны не обстоятельства, не условия любви, а сама любовь. Условия всегда оскорбляют любовь. Та любовь, о которой мечтала и которую любила Валентина, была вне всего, не терпела прикосновений жизни, облеченная туманом, как ядро кометы. Он, любящий человек, скоро приедет… И она увидит любовь…

Валентина смотрела в небеса. Налево, за узкой канавкой, тянулся вдоль Марсова поля большой сад с гигантскими деревьями, густыми, как в лесу. Этот сад мало посещают, а между тем он красивее, серьезнее и глубже Летнего.

Деревья протягивали вверх черные, прозрачные сучья – и они казались тонкими и беспомощными на бледно-зеленом небе. Это январское небо, чистое, как слеза, невинное и нежное – уже говорило о весне. Морозный воздух был еще колюч и звонок, а небо над толпой спящих деревьев улыбалось, обещало неисполнимое счастие, бледные зори, белые ночи, все томление кроткой весны. Сквозь каменную беседку в саду, у самой ограды, солнце бросало последние лучи, длинные, желтые. Эти лучи между белыми, прямыми колоннами что-то напомнили Валентине, что-то такое, чего с ней никогда не было – и дали ей прилив радости, как и небеса, говорящие о чуде весны. Вдали, совсем за садом, но все-таки высоко над купой деревьев Валентина увидала леса недостроенной церкви. Очертанья были тонки, воздушны, прозрачны, – люди еще не успели наложить внутрь камней и устроить тяжелую колокольню, и теперь строение напоминало, в свежем, зеленом небе, призрачный замок, туманный и нежный. Казалось, эти тонкие линии ничем не придерживаются, висят в воздухе – и при малейшем ветре все улетит и рассеется, как летают узоры паутины осеннею порой.

Неожиданные далекие звуки заставили Валентину обернуть голову вправо, туда, где за белыми снегами светлели высокие дома и угадывался мертвый простор спящей реки.

Это были звуки музыки. Хорошо ли играл проходивший вдали полк, каков был мотив – разобрать казалось невозможным – да и не все ли равно? Валентина остановилась. Новая волна неясных чувств прихлынула к душе. Звуки открытые, дальние, ясные в редком и чистом воздухе, свободно уходили вверх, к сияющим небесам. И воздух, и солнце, и небо дали этой земной, почти грубой музыке божественную прелесть.

Валентина почувствовала в горле непонятные слезы. Ей хотелось, как давно, в детстве, мысленно назвать Бога, не просить Его, не благодарить, – только назвать – и радоваться жизни, умиляться жизнью и чувствовать с каждым ударом сердца ее красоту, полноту и силу…

Звуки музыки становились все тише, тише и, наконец, замолкли. Валентина очнулась, вздохнула глубоко, как дети вздыхают после долгого плача, и медленно пошла вперед.

Она не думала больше об Эрмитаже. Было уже поздно, да и не хотелось ей с яркого воздуха идти под серые и сумрачные своды. Она шла прямо, дошла до конца Марсова поля, повернула налево, через мост, потом направо, мало соображая, почти не замечая, куда ведет дорога.

Звуки знакомого голоса заставили ее обратить внимание на идущих впереди.

И Валентина, даже не вглядываясь, узнала Звягина. Он был не в своей широкой шубе, а в пальто с барашковым воротником и казался гораздо изящнее, как-то аккуратнее. Он шел в середине, между двумя молоденькими девушками, одетыми очень скромно и просто. Из-под коротеньких кофточек виднелись синие платья с черными передниками, связки книг обличали пансионерок. У одной из девушек, повыше и постройнее, вдоль спины лежали две толстые, с рыжеватым оттенком, косы.

Звягин что-то говорил своим спутницам горячо и громко, они слушали его, не прерывая.

Валентина весело улыбнулась.

«Ай да Лев Львович, – подумала она, следуя в нескольких шагах за интересной группой. – Совсем по-профессорски, со слушательницами гуляет. И наверно хорошенькие, в особенности эта, с белокурыми косами. И внимает ему как благоговейно. Ведь он очень умен, Звягин…»

Валентина вспоминала дни их дружбы, минуты, когда она не чувствовала его любви, а только видела, что они многое понимают почти одинаково, многие мысли их сходятся.

Он так любил ее! Он столько страдал… Правда, он любит страдать, и страдания его всегда, думала Валентина, не очень глубоки… А может быть, она просто не вгляделась в этого человека, может быть – он глубже, чем ей казалось, и страданья его были истинной болью?

В том радостном, счастливом настроении, в котором она была – ей стало жаль Звягина, захотелось знать его не страдающим, счастливым. Но он, вероятно, и счастлив. Нужно ли заговорить с ним? Не лучше ли оставить его с его ученицами продолжать живой разговор?

Пока Валентина раздумывала, они подошли к углу. На повороте Звягин вдруг оглянулся и сейчас же остановился. Удивленные девочки тоже остановились.

Валентине не было выбора. Она ускорила шаг, приблизилась к Звягину и, улыбаясь, подала ему руку.

– А я давно иду за вами, Лев Львович, – сказала она весело и прибавила, – ваши ученицы?

– Да… Позвольте вас представить…

Валентина пожала тоненькую ручку Лизы Гейм и немного дольше остановила взор на узком, бледном до прозрачности личике с большими, зеленоватыми глазами, которые взглянули на Муратову из-под ресниц недоверчиво, почти угрюмо.

– Вы так оживленно разговаривали. Можно узнать о чем? спросила Валентина. И, не дождавшись ответа, продолжала приветливо: – Что вы никогда не зайдете ко мне, Лев Львович? Приходите, я соскучилась. Приходите как-нибудь на днях.

Звягин с первого мгновения заметил оживление, почти счастье на лице Валентины, влажный блеск потемневших золотых глаз, возбужденные и красивые переливы голоса.

«Что с ней?» – подумал он – и не хотел, ни за что не хотел ответить себе на этот вопрос и весь замер и сжался, как замирают, ожидая услышать весть смерти.

Валентина смеялась и шутила.

Звягин собрался о чем-то спросить ее, но вдруг Лиза Гейм, до тех пор молчавшая, резко и внезапно проговорила:

– Нам некогда стоять, m-г Звягин, извините. Пойдем, Катя. До свиданья.

И сухо, почти невежливо подав руку Муратовой, она пошла прочь. Удивленная Серова недоумело последовала за нею. Валентина уловила на этот раз взгляд ненависти, брошенный на нее Лизой.

– Я вас сейчас догоню, mesdames, – крикнул им вслед Звягин. – У вас мои тетрадки.

– Я вас задерживаю? – спросила Валентина, слегка сжав брови. Она хотела рассердиться на Лизу, но не могла и, через секунду поняв, что происходит, опять весело и широко улыбнулась.

– Какая хорошенькая девочка, – произнесла она не без лукавства.

– Я хотел спросить вас, Валентина Сергеевна… – начал Звягин.

– О чем? Спрашивайте. Я сегодня в отличном настроении и готова отвечать на все вопросы, исполнять все просьбы…

– Нет, ничего. Я так… Я вижу, что вы в отличном настроении. А я вот должен спешить.

– Так до свиданья, Лев Львович, торопитесь, а то не догоните барышень… Приходите же ко мне вечерком. Ведь мы старые друзья. Придете?

– Очень вам благодарен. Может быть… Я постараюсь. Не знаете ли вы, где теперь Геннадий Васильевич? В Москве? – прибавил он неожиданно.

– Кириллов? Да. Он в пятницу приедет сюда. В пятницу, через два дня. Я только сегодня получила от него письмо.

Звягин почувствовал, что тяжелый, старый камень, который висел давно – вдруг оторвался и сразу упал в самую глубь души. Что-то изменилось бесповоротно, что-то решилось у него в сердце помимо его воли и мысли в это короткое мгновение.

Должно быть, он побледнел, потому что Валентина сказала ему:

– Вы плохо выглядите.

И, повторив еще раз, чтобы он пришел, она подала ему руку. Он молча пожал эту руку и повернулся, намереваясь уйти.

– Лев Львович! – окликнула его Валентина. – О чем же вы меня спросить хотели?