И вдруг все стало кругом светло, просто и легко. Боль затихла, точно опустилась глубже.

И Валентина опять подумала: «А если я его люблю?»

Она не знает любви. Почему то, что она испытывает теперь – не любовь? Да, любовь… Если любовь – все так легко, так прямо разрешается, уходит боль, и ложь, и мука… Она не чувствует к Кириллову того волнующего, невероятного влечения, как к толстому Двоекурову. У нее нет и сходных душевных движений с Кирилловым, часто неожиданного внутреннего согласия, но связанного с вечной брезгливостью – как к Звягину. Но ведь ни то ни другое не любовь…

А эта мука, эта жалость… Может быть, это и есть любовь?

Валентина потушила свечу и пошла в спальню через ряд посветлевших комнат.

Она шла в глубокой задумчивости, улыбаясь неясно и рассеянно.

Она медленно разделась, легла, завернулась в одеяло и тотчас же заснула – крепко, тихо, без снов.

Когда на другой день, часов в двенадцать, позвонили – она была уже совсем готова и пошла к дверям, навстречу Кириллову.

Он вошел немного бледный, неловкий, мешковатый и, увидя Валентину, не знал что сказать. Она не ждала его слов.

– Геннадий Васильевич, – начала она, стоя и не приглашая его сесть, – я получила ваше письмо. Я верю в вашу искренность, верьте в мою. И прошу вас, сделайте так, как я скажу. Вы меня любите. Я думаю, что я тоже люблю вас. Нет, постойте, – прибавила она, видя, что он хочет ее перебить. – Я не кончила. Я люблю вас, так я думаю теперь. Но мне нужно, я хочу, чтобы пока у нас не было разговора об этом. Будем, как прежде, зная про себя, что знаем, будущее покажет остальное. Я хочу молчанья, я хочу думать о своей любви и вашей – одна. Теперь уйдите, уезжайте. Я приеду в Москву через несколько дней. И ни слова, пока – ни слова. Умоляю вас. Я прошу этих дней, чтоб успокоиться. Так мне нужно. Поймите… или поверьте, все равно…

Она умолкла. Кириллов поднял на нее глаза и, повинуясь ей почти бессознательно, без слов взял бледную руку, почтительно поцеловал и вышел.

Валентина осталась одна. В душе у нее была опять тишина – и какая-то пустота. Успокоенные мысли сложили крылья. Сердце билось усталое, ленивое…

Звягин уезжал в Москву с вечерним поездом. Он собрался быстро, не давая опомниться Юлии Никифоровне, которая хотела его сопровождать, но потом раздумала, решив приехать после. Звягин, впрочем, ее и к этому не поощрял.

На вокзале было усиленное предпраздничное движение и суета. Двери хлопали, голоса гулко раздавались под сводами, пассажиры в ярком желтом свете спешили, удрученные своими вещами, в неистовстве или злобе. У женщин были такие лица, точно все навеки потеряно. Звягин невольно заразился общим нетерпением и тревогой. Он нес свой маленький коричневый чемоданчик, озираясь по сторонам и нисколько не заботясь о Юлии Никифоровне, которая спешила за ним.

– Дай, я возьму билет, – сказала она.

Звягин великодушно предоставил ей заботиться о своей особе, а сам сел за столик у буфета и спросил какого-то вина.

Раскрасневшаяся Юлия Никифоровна вернулась с билетом и даже с носильщиком. Место второго класса было занято, следовало торопиться.

– Какая теснота, если бы ты знал! – говорила Юлия Никифоровна. – Напрасно едешь в такое время. Измучаешься.

– Ну, идем. Тесно так тесна Это неважно. Надо торопиться.

Юлия Никифоровна шла за мужем и за носильщиком. Она знала, что Муратова уехала в Москву, понимала, быть может, лучше самого Звягина, что он едет в Москву почти исключительно ради Муратовой, не верила, что он ее разлюбил, и горько жалела о том времени, когда Звягин еще не разошелся с ней, любил ее откровенно, когда она, Юлия Никифоровна, служила ему другому, утешителем, хранителем. Он говорил с ней, плакал перед ней, жаловался, а она успокаивала, баюкала и ласкала его, точно ребенка. Теперь все переменилось. Они живут вместе – и далеки, как на разных полюсах. Он думает, страдает, но молчит. Что он думает? Любит ли еще Муратову? Зачем едет? Может быть, он ее ревнует?

Глухая досада на Валентину за то, что она по капризу разрушила прежнее и теперь смеет тревожить Звягина, если он действительно ревнует, поднялась в сердце Юлии Ники-форовны. Боже мой, Боже мой! Неужели ей трудно сделать, этой капризной даме, чтобы и Звягину, и Юлии Никифоровне, и всем было хорошо?

В вагоне действительно оказалось ужасно тесно. Серые скамейки сплошь покрылись чемоданами, подушками, возня, шепот, ропот, хлопанье дверей, струи холодного воздуха, толкотня… Коричневому чемоданчику нашлось место в сетке. Сам Звягин поместился с краю, едва-едва.

– Прощай, уходи, – сказал Звягин Юлии, которая беспомощно стояла в проходе. – Ты мешаешь другим.

– Ну, прощай.

Она подала ему руку.

– Так я приеду, как только кончу работу. Гостиница «Метрополь»?

– Да. Будь здорова. Если не приедешь, то жди меня к десятому.

– Нет, я приеду, – повторила она с тоской, завернулась в серенькую ротонду и пошла к выходу.

Звягин не посмотрел ей вслед.

Резко ударил второй звонок. Кто-то пробежал по платформе, кто-то закричал. Все задвигались усиленнее. Поцелуи, поцелуи, тонкие женские голоса, обычные восклицания… и толпа провожающих в вагоне поредела. Стало выясняться, кто где сидит, сколько человек едет. Третий звонок, длинный и убедительный, опять чьи-то неистовые, дамские, спорящие крики, журчащий свисток кондуктора, свист локомотива – и поезд неловко, с толчком, двинулся. Медленно поплыли мимо полузамерзшего окна желтые, плохо освещенные стены вокзала под темным навесом, черная толпа глазеющих людей, шапка жандарма, стоящего у самого окна, артельщики, тележки для багажа… Поезд шел все скорее, платформа кончилась, замелькали далекие огни города. Колеса отбивали свой скучный такт, однообразный – и бесконечно разнообразный, потому что все мысли могут бежать под этот стук, все стихи подходят под этот размер.

В тусклой мгле вагона двигались люди, размещаясь, устраиваясь. Рядом со Звягиным, у окна, на довольно длинной скамейке, оказалась пожилая дама с равнодушным, скорее злым, чем добрым лицом. Она везла в Москву свою, очевидно, родственницу, молодую, больную, которую как-то удалось пристроить одну на противоположной скамье. При свете дрожащего пламени свечи Звягин видел белые подушки у окна, разметанные волосы, темные и густые, и узковатое, бледное лицо с полузакрытыми глазами. Тетка сердито прикрывала больную и ворчала:

– Придут, непременно придут и сядут. Ты уж, Леночка, и не рассчитывай спать. Это и думать нечего. Я прикурну немножко, видишь – я тебе всю скамейку отдала, ты именно теперь старайся спать, пока не сели на станциях…

Больная беспокойно перекладывала голову и порою слегка, чуть слышно, стонала. Потом с ней сделался припадок кашля. Пожилая родственница дала ей каких-то капель. Кашель прекратился, но больная не засыпала. Щеки ее розовели. У нее начиналась лихорадка.

За высокой спинкой скамьи, в углу вагона, слышался басистый хохот, какие-то шуточки и звон шпор: ехали господа офицеры. А наискосок от Звягина, в другом углу вагона, расположился священник в коричневой, замызганной рясе с целым ворохом цветных подушек. Священник был, очевидно, не из бедных и старую рясу надел только для дороги. Масляные волосы были заплетены тщательно, лицо выражало достоинство и важность. Против него устроился, между какими-то юркими маленькими человечками, господин сухой, с заостренным носом, сгорбившийся, необычайно желчный. На коленях он держал собаку, щенка, пестрого фокстерьера с обрубленными ушами.

Кондуктора обошли вагоны с фонарем. Все, кто мог, стали устраиваться на ночь.

– О Господи, Господи! Помилуй мя, Господи, защити и помилуй! – вкусно и сочно зевнул священник, взбивая свои разноцветные подушки. И вдруг заговорил другим тоном, негодующим, возмущенным:

– Что это? Что это у вас, господин? Это пес у вас на руках? А я-то, грешный, и не заметил. Вы его полой, что ли, прикрыли. Пес! Как угодно, я с псом не могу. На ночь, с псом! Не угодно ли, господин, этого пса в собачий вагон. Какие беспорядки нынче на железных дорогах!