– Вот что, дуся моя, я вам расскажу… – зашептала вдруг Сонечка, – но тут вошел лакей и доложил:
– Господин Кириллов.
Что-то неуловимое пробежало по лицу Валентины. Она подняла ресницы и сказала:
– Попросите в кабинет. Я сейчас выйду. Толстая дама поднялась.
– Мы уж не будем вам мешать, душенька, к вам кто-то приехал… А кто это?
– Профессор один московский. Да куда же вы, Анна Ивановна? Перейдемте в кабинет, там у меня топится камин, посидите.
– Нет, нет, нам пора. Только на минуточку разве, посмотреть этого профессора… Иди, Сонечка, моя шляпка, кстати, в кабинете осталась…
Сонечка уже юркнула вон. Тетушка поплыла за нею. Валентина подошла к брату.
– Тебе хуже сегодня, Ваня? Эта болтушка тебя расстроила?
– Да. Пожалуйста, давай мне знать, кто у тебя. Я ни ее, ни эту Сонечку неприличную видеть не в состоянии.
– Чем же Сонечка виновата? Ребенок…
– Хорош ребенок! Противно видеть жадные и глупые глаза с вечной просьбой: ах, если бы мужчина! Ах, если бы такой офицер, о котором у нас в институте с незапамятных времен рассказы ведутся!
– Ты болен и раздражаешься, – сказала Валентина кротко. – Ты знаешь, я не люблю, когда ты так резок.
Иван Сергеевич сверкнул на нее глазами из-под нависших бровей.
– Позови Ефима, домой пойду, лягу. Ты потом зайди узнать, жив ли.
Лакей помог ему подняться с кресла. Опираясь на его руку, Иван Сергеевич пошел к двери. Даже спина его, в синем меховом кафтанчике, слегка сгорбленная, выражала гнев и раздражение.
Валентина проводила его глазами, потом медленно провела рукой по волосам – и пошла в кабинет.
VIII
В кабинете, действительно, топился камин. Опять куски кокса пылали широко и жарко, и красные отраженья мелькали на стене напротив. Здесь было еще темнее от тяжелых портьер, да и день уже гас.
Толстая тетенька успела познакомиться с Кирилловым, да и Сонечка тоже. Кириллов, от неожиданности сделавшийся еще более неловким, стоял в принужденной позе и с застывшей, почти страдальческой улыбкой слушал рацеи полной дамы. Сонечка стояла сбоку, у стола, и бросала на Кириллова взоры из-под ресниц.
– А мы уж познакомились, – заявила тетушка, увидя Валентину. – Мсье Кириллов говорит, что в Москве гораздо веселее живут, чем в Петербурге.
– Я, право, сам не знаю… Я живу очень уединенно… Но слыхал, что общество дружнее.
– Конечно, конечно, вы ученый человек… Но молодежь, студенты, например? Ведь московские студенты славятся.
– Они лучше, чем у нас, в нашем холодном Петербурге? – проговорила Сонечка тихо и скромно.
Валентина подошла ближе. Надо было выручать Кириллова.
– Вы не можете вообразить, моя добрая Анна Ивановна, – начала она, смеясь, – какой нелюдим Геннадий Васильевич! У него почти нет знакомых. Да и ко мне его бы не залучить, если б не встретились кое-какие общие дела…
– Ах, у вас дела! А у нас-то, у нас-то, Сонечка! Ведь еще за гипюром нужно заехать. Прощайте, душенька, мы торопимся.
– Да свиданья, – сказала Сонечка, протягивая руку Кириллову, и странно улыбнулась.
Кириллов в замешательстве слишком крепко стиснул пухлую ручку и даже потряс ее. Начались поцелуи.
Когда Валентина, проводив дам, вернулась в кабинет, Кириллов спросил ее:
– Что с вами? Мне кажется, вы не совсем здоровы… Я не мешаю?
Валентина опустилась в кресло у камина и устало откинула голову назад.
– Нет, – проговорила она. – Ничего. Я немного расстроена и зла. С утра голова болела, а потом пришли эти гостьи…
– Я принес вам книги, о которых вы меня просили. Я сам еще не читал, но просматривал. Кажется, дельно.
– Спасибо, Геннадий Васильевич. Если б не книги, к которым у меня жадность, я бы совсем потеряла власть над собою, расстроилась бы, изнервничалась, изленилась… Хорошо вам, у вас еще и дело есть. А мне делать нечего, книги единое спасение и оплот. Вдвойне их глотаешь.
– А почему у вас нет дела, Валентина Сергеевна? Я давно к вам присматриваюсь, вы живой человек, вам бы не того нужно.
Валентина приподняла голову и весело посмотрела на Кириллова.
– Правда? Вы это замечаете? Ну, я вам скажу. Я тоже так думаю, и книгами себя только утешаю. Без дела очень трудно. Но… теперь поздно. Сложилось иначе. Я хотела быть актрисой.
– Актрисой?
В голосе Кириллова не было особенного увлечения.
– Да, актрисой. Но не вышло. А теперь поздно.
– Мне кажется… Впрочем, если это ваше истинное призвание…
– Нет, нет, поздно. Да и характера такого нет, чтобы в двадцать восемь лет начинать с азбуки. Пока выучусь – молодость пройдет. А куда без молодости? Нет, я дилетантка. Беда в том, что душа у меня не дилетантская. И что это я перед вами разоткровенничалась? Это на меня не похоже.
– Нет, говорите, – произнес Кириллов и подвинул свой стул ближе к огню. – Я нелюдим, не очень люблю общество, а с вами мне хорошо. У вас живая душа. Скажите о себе.
– О себе? Знаете, если бы я не была уверена в вашем простодушии, я бы сказала, что вы хитры. Лучший способ расположить к себе человека, это вызывать его на разговор о себе, слушать его с интересом… Я знаю этот способ.
Она невольно кокетничала с ним, но он не замечал.
– Нет, – сказал он. – Я не для того. Мне просто интересно.
– Что же вам интересно?
– Вы. Как вы живете, откуда у вас эта страсть к книгам. Ведь у меня она тоже…
– Я вам интересна? Право, рассказывать нечего. Угадывайте сами.
– Я почти угадал.
– Что?
Она совсем подняла голову и смотрела ему в глаза.
– Можно говорить просто?
– Да… Как между людьми.
– Я думаю, у вас жизни не было. Она прошла мимо, стороной, были только книги.
– Это заметно?
– Нет. Только я один могу видеть, потому что я слишком хочу угадать вашу душу.
Он остановился. Ему почудилось что-то странное в своих собственных словах.
Валентина тоже молчала. Потом она произнесла грустно:
– Да, вы почти угадали. Почти, – потому что вы, вероятно, думаете, что если б я видела жизнь близко, все испытала сама, все пережила, – я была бы умнее, лучше, сильнее. А это не так. По существу, я чуть не так же неопытна, как вот эта институтка Сонечка, которую вы сейчас видели. Я бы так же, как она, могла воскликнуть с любопытной тоской: а хорошо, должно быть, любить и быть любимой! А между тем я не воскликну. И у меня, и у нее белые страницы в прошлом. А ведь есть между нами разница? Так все это – книги. Книги и есть уже жизнь. И книга еще лучше учат, чем жизнь… если умеешь их перерабатывать в душе, как жизнь.
Кириллов подумал, потом вдруг спросил угрюмо:
– А ведь вы замужем были?
Этот вопрос звучал резковато, но Валентина не обиделась.
– Была, – сказала она, усмехаясь. – Мой опекун, любивший меня с детства, как дочь, женился на мне. Ему было пятьдесят восемь, а мне двадцать. Я ухаживала за ним и очень плакала, когда он умер.
– Значит, не любили его?
– Как? Как в романах пишут? Нет.
– И никогда не любили?
– Строгий допрос…
– Нет, не шутите. Я просто спрашиваю. Я оттого спрашиваю, что мне нужно знать, угадал ли я вашу душу.
– Я знаю, знаю… Мы друзья. Я оттого и говорю вам. Нет, не любила. Так, иногда, как будто намек, начало чего-то, предчувствие. Но сейчас же все кончилось – обстоятельства, или так… Нет, я никого не любила.
– Но ведь вас любили?
– Не знаю. Я пугалась и уходила от любви, которую часто вызывала намеренно. Видите, как я с вами искренна. Постойте, впрочем… Не всегда так случалось… Любовь одного человека я выносила долго, она мне нравилась, и я привыкла, это началось еще при жизни мужа. Но сам он мне не нравился, я не могла бы его полюбить. И еще он мне потому не нравился, что я часто, для него же, должна была лгать ему. Вероятно, так всегда бывает при любви. Я и боюсь, когда любовь близко. Впрочем, теперь все кончено.
– Отчего же?
– Мы как-то разошлись. Перестали понимать друг друга. Он очень значительный человек, только мы не пара. Я хочу вперед смотреть и думать, а он все только около себя. Скучно.
