Но сегодня довольное выражение ее лица сменилось грустным и тревожным. Ее, очевидно, что-то беспокоило. И беспокойство делало ее гораздо лучше, приятнее, даже красивее. Лицо стало добрым, умным, в светлых глазах было что-то искреннее, материнское, печально преданное. Серое платье мягкими, свободными складками падало с ее костлявых плеч. Ее фамилия так не шла к ее чересчур худой фигуре.

Увидав Кириллова и вспомнив, где она встретилась с ним впервые, – она испугалась и не обрадовалась. Юнкеров она знала и дружески подала им руку.

Она не ждала встретить кого-нибудь у Звягина. Она неловко села в громадное, зеленое кресло и с растерянностью смотрела на гостей.

– Молодые поэты читали нам свои стихи, – сказал Звягин. – И Геннадий Васильевич только что хотел высказать свое мнение, когда вы пришли.

Глаза Юлии Никифоровны обратились в сторону Кириллова.

– Нет, я ничего, – произнес Кириллов добродушно. – Я ничего особенного не хотел сказать. Мне очень интересны произведения молодых людей, и сами молодые люди, потому что я в первый раз наблюдаю так называемых декадентов в обстановке оригинальной, в военной среде, в училище… У нас в Москве мне случалось года два-три назад встречаться с подобным явлением, но, во-первых, все это было несколько шире выражено… то есть не шире, вряд ли здесь употребимо это слово, а более сложно… Во-вторых, декаденты наши всего чаще из выключенных студентов, из литературных неудачников…

– Мне кажется, вы слишком мало придаете значения явлению, во всяком случае интересному, – мягко возразил Звягин. – Тут надо кое с чем считаться… Новизна выражений, самая непонятность…

– Новизна? – с удивлением и прежним добродушием переспросил Кириллов. – Какая же тут новизна? И непонятности нет. Я бы мог самыми обычными словами рассказать содержание прочитанных стихов. Вот в том-то и горе всех этих молодых людей, что они не знают, как декадентство старо.

– Старо? – воскликнул бойкий маленький юнкер, соскакивая со стола. – Ну уж это извините. При чем тут старо, когда это и есть самое новое?

Звягин засмеялся, увидав волнение юнкеров. Нельзя было решить, смеется ли он над ними, или станет защищать их от Кириллова. Кириллов, впрочем, не сомневался, что он на его стороне и потому прямо обратился к нему:

– Помните, Лев Львович, у Оскара Уайльда есть хорошие слова: «Каждый век для нас интереснее нашего собственного». Ничто так быстро не делается старомодным, как современное. Вот и декадентство, которое теперь даже мало практикуется и у нас, – крайне старомодно. Кажущаяся непонятность, вычурность, подчас невинная нелепость – все это имело шик в Париже лет десять тому назад, имело смысл, как естественно утрированный протест против материализма, как все равно какой протест, хотя бы неразумный, а перенимать это теперь, переносить, не вникая в суть, к нам – согласитесь, не нужно и смешновато. Мода парижская, являющаяся у нас через десять лет. Мне вспоминается пирог, который пекли в 06-ломовке в воскресенье. В воскресенье, на господском столе, он был мягкий, а когда в пятницу доходил до водовоза Антипа – от него оставался только один твердый угол, да и тот без начинки. Слава Богу, в последнее время все это оригинальничанье и у нас уже проходит. Тут даже бороться незачем, само отпадает, естественно.

– Однако, вы слишком жестоки… В молодежи всегда есть некоторая сила, – сказал Звягин, улыбаясь.

– Да я ничего. Я очень хотел бы показать молодым людям, как обстоит дело. Жаль, когда способности мальчика идут на неумные пустяки. Конечно, военная молодежь в закрытом заведении менее может уследить за изменениями моды. Молодые люди ни с какими книгами по этому вопросу и познакомиться не успели, откуда же им знать, что декадентство теперь не мода, не новизна, а отсталость, варварство?

Юнкера были ошеломлены. Даже Чирко молчал, не умея возразить.

– Я познакомился на днях с одной дамой, – продолжал Кириллов просто. – Она мне говорила, как скучно подобное варварство, и радовалась, что волна спадает. Так и сказала «варварство», это ее слово. А дама умная, живая, любящая все истинно новое.

– Кто такая? – спросил Звягин, уже не смеясь.

– Муратова, вы ее знаете, она была на вашем реферате. Меня повезли к ней и, хотя я не светский человек, – я не раскаиваюсь. Живая душа.

– Да, я знаю ее, – произнес Звягин равнодушными голосом, глядя в сторону. Но с лица его внезапно исчезла и тень улыбки, глаза сделались неприятны и холодны. – Позвольте, однако, Геннадий Васильевич, я должен сказать, что решительно не согласен с вами. Оставив теорию, я приведу вам несколько «декадентских» стихотворений и докажу вам…

Кириллов слушал горячую речь Звягина и не понимал его, изумляясь все больше и больше. За несколько минут перед тем Звягин говорил весело, полунасмешливо, похваливая и декадентство, соглашаясь и с Кирилловым. Теперь он спорил, несправедливо, с раздражением и резкостью. Юнкера было пытались вставить свое слово, но это им не удалось.

Кириллову было неловко, он видел – что-то случилось, хотя что именно – не понимал. Он не возражал и внутренне досадовал, что начал разговор. Когда Звягин дошел до аб-сурдов в споре – Кириллову сделалось стыдно, он поднялся с места, как бы собираясь уйти, и проговорил только:

– Мне кажется, вы не совсем искренни.

Звягин опомнился, понизил голос, пожал плечами и добавил уклончиво:

– Говоря на такую тему – легко увлечься… Невольно сгущаешь краски.

– Вы желали адрес профессора?

– Пожалуйста, пожалуйста, буду вам крайне обязан… Он подал бумагу и перо. Кириллов, стоя, неловко согнувшись, написал адрес и стал прощаться.

– Еще раз благодарю вас очень, – сказал Звягин. – Что касается книг, о которых мы говорили, – будьте уверены, я постараюсь найти их.

Кириллов что-то бормотал, откланиваясь. Он был смущен. Тон Звягина казался ему теперь больше чем холодным – враждебным.

«Что с ним? – думал Кириллов, торопливо выходя из квартиры Звягина и свободно вздохнув на лестнице. – Какой странный человек! С ним просто жутко. Ну его и с его книгами! Найду в другом месте».

Звягин между тем, проводив гостя, вернулся и молча ходил из угла в угол. Юлия Никифоровна тоже молчала и следила глазами за движениями Звягина. Его лоб был нахмурен, лицо потемнело.

Юнкера поняли, что они лишние, и стали собираться восвояси. Звягин ни единого слова не сказал им на прощанье. Они вдруг перестали для него существовать.

Через несколько минут по уходе юнкеров, после которых все-таки остался запах конюшни и серого сукна, Звягин взял стул, сел против Юлии Никифоровны, у стола, и первый прервал молчание.

– Милый друг, – сказал он, – я писал вам. И вы пришли. Вы знаете, что я не вынес бы страданий в одиночестве.

Юлия Никифоровна встрепенулась.

– Вы страдаете? Что случилось?

– Я всегда страдал и страдаю. И без вашего сочувствия – не знаю, что было бы со мною. Но вы правы. Случилось важное, непоправимое…

– Боже мой! – вскрикнула Юлия. – Скажите скорее, не мучьте меня.

– Вы поймите меня, как всегда. Вы одна меня понимаете. Вот, знайте: между мной и Муратовой все кончено.

Юлия всплеснула руками, но в первую минуту не поверила. Она слишком давно знала, что Звягин любит Валентину, слишком подробно он рассказывал о своей любви и описывал ее. Она давно примирилась с этим, страдала вместе со Звягиным от их ссор, радовалась, что Звягин доверяет ей свою душу, а она утешает и поддерживает его. Она привыкла знать его привязанным к Валентине, даже восхищалась втайне его способностью любить столь горячо.

– Я вам расскажу, как это произошло, – сказал Звягин н начал рассказывать.

Он передал свое последнее свидание с Валентиной, стараясь не забыть подробностей, но чуть-чуть, слегка, незаметно для себя, он переиначил и свои слова, и ее, даже свои ощущения, которые изобразил густо, мрачно, почти сильно. Холод между ними – создан ею, Валентиной, ее полным, грубым непониманием его любви. Вся она, все в ней теперь оскорбляет самое святое его души. Он даже не знает, может ли действительно любить такую, как она. И годы он убил на любовь, на поклонение, не смея взять ее руки… Счастие, которым он ей, быть может, пожертвовал… Она не стоит жертв.