– La piena luna oggi.[25]

Вальцев встал. Он растерянно и быстро взглянул вверх, как будто теперь, со светло-белых, еще почти невечерних, небес могла на них смотреть эта полная луна. Что-то нехорошее, еще несознаваемое, но близкое к сознанию, было на душе. А между тем ничего не случилось. Он сделал усилие и припомнил все слова о жалости и любви к людям, которые говорил в последние дни. Он жалел бедного ребенка, жалел его жизнь, жалел Поликсену, он только всех жалел…

Дверь распахнулась, и влетела обеспокоенная Поликсена. Она пришла в ужас, что Мери до сих пор на балконе, и увела ее в комнаты. Вальцев простился, обещая зайти вечером. На душе все еще было неловко, терпко и домой не хотелось. В коридоре Степан Маркович неожиданно столкнулся с Фомушкой.

– Голубчик мой сизый! Зятек дорогой! – завопил тот, расставляя руки. – Нет, нет, не пущу. Зайдите в мою нору поганую, ну хоть так, ножкой вступите! Ласточка моя! Мунь-мусик!

Вальцев нетерпеливо закусил губы.

– Я зайду к вам, Фомушка, – проговорил он, – если вы оставите ваши кривлянья. Это мне на нервы действует.

– Ну, я брошу, ну, ничего, – забормотал Фомушка, проталкивая Вальцева вперед. – Вы только зайдите, одну папиросочку выкурите.

– Да ведь я не курю…

– Ну так я за вас. Даже сигару могу, чудесную венскую сигару…

Фомушкина «нора» оказалась небольшой комнаткой в одно окно, к удивлению Вальцева наполненной ароматами всевозможных духов, одеколона, пудр, притираний, умываний, туалетных уксусов и душистых вод. Фомушка очень любил умащать свое пухлое, розовое тело. Разнородные ароматы мешались с запахом хорошего табаку. Половину комнаты занимал кисейный туалет, с толпой граненых флаконов, и широкий мраморный умывальник со всевозможной величины губками.

Вальцев присел около туалета, на стуле. Фомушка довольно бесцеремонно развалился в кожаном кресле и закурил сигару. Окно выходило на темную сторону, солнце закатилось и сероватые, ранние сумерки поползли по комнате.

Фомушка действительно переменил тон. Угодливость и причитанья исчезли. Он курил сигару и поглядывал на Вальцева с нагловатой и снисходительной усмешкой.

– Так-с… – произнес он. – Вот, вы молчите, хмуритесь и думаете про себя: а зачем, мол, он меня к себе затащил? Что у нас общего? Непременно, мол, у него какие-нибудь цели, да еще низкие, пожалуй. А вот, ей, Богу же, у меня никаких целей не было и нет. Так, думаю, вот человек, не любит меня и как бы гнушается. А почему? Может, просто, потому что мы как следует не сговорились, и он меня не знает. Я-то его знаю. Нашего поля ягода, умный человек!

– Что вы говорите, Фомушка? – с усилием начал Вальцев. – Когда я вами… гнушался? Просто разные мы люди. А что до ваших целей… то, право, я о них не думал. Зашел к вам так… Сам не знаю почему. Домой не хочется.

– Да уж нечего: умный, умный человек! Большое пристрастие к вам можно иметь, Степан Маркович, ежели вас понимать с хорошей точки. Изволили вы сейчас выразиться: мы – разные люди. Ан нет! Очень мы даже близкие люди. В вас Фомушка, а во мне Степочка.

И Фомушка громко захохотал. Вальцев хотел что-то сказать, но Фомушка перебил его, лукаво подмигивая:

– Девочку-то какую берете, а? Пусть сестренка моя; однако даром не похвалю. Конечно, не на грубый вкус, птичка-невеличка с первого взгляда, да ведь это – безе с ромом! Букет-то какой! Недаром итальянской монахини дочка. Небось поняли. Я вас сейчас с балкона наблюдал, тут, у «туземца» одного из номера. Вам не видать было, а мне все видно. И к разговору вашему прислушался. Что ж? Так и следует. Я тогда же все уразумел и порадовался: вот мол, Фома, кто тебе друг будет! Свояки. Вам небось далеко за тридцать? А ей, птичке-то, шестнадцать. Вот оно и дело…

– Послушайте, Фомушка, – серьезно и тихо сказал Вальцев, приподнимаясь со стула. – Я не знаю, говорите ли вы искренно, или издеваетесь, по обыкновению, но слова ваши низки, и слушать я вас не могу. Я бы ушел тотчас же, но вы все-таки брат вашей сестры, и я, ради нее, должен сказать вам, что вы говорите неправду. Я женюсь на вашей сестре не по расчету, хотя без любви. Лгать я ни перед кем не намерен. Женюсь потому, что она меня любит и я ее… очень уважаю, сочувствую ей, хочу сделать ее счастливой. И прошу вас…

– Те-те-те! – спокойно остановил его Фомушка, попыхивая сигарой. – Слыхали мы это все. Тоже не без мозгов, всю эту историю до ниточки знаем. Ваши собственные словеса о жалости, «широкой, как любовь» не единожды слыхивали. Это даже мне все вкупе особливо нравится. Благородство, возвышенность, любовь к людям, словеса, широкая жалость, правда, – дух захватывает! И ко всему этому такая девочка миленькая, да любвеобильная. За это вот, за соединение-то, первый номер вам с крестом! В соединении элементов самый перец-то жизни и есть. Фома умен – но к этому у него нехватка. Лезет лапами в варенье с откровенностью, а чтобы эдак вкусить со страданьями, с жертвами, с воспареньем – нет, этого нет!

Вальцев смотрел на Фомушку бледный, со вздрагивающей челюстью. Он все еще силился понять, искренно ли на этот раз говорит Фомушка, или нет.

– Что, все еще сердитесь? – продолжал тот с усмешечкой. – Полноте, дружище! Хорошее это дело. А я было, признаться, думал, что вы совсем лядащий субъект, вполне в небесных миндалях зарылись. Ан натурка-то и заговорила, и очень даже ослепительно вышло. Вот, вы думаете теперь: смеется Фомушка иль серьезно? А я, ей-Богу, вижу, что в вас толк есть, коли все это вы, вовремя презрев миндали, оборудовали. И тому, что это все «со страданьем» и со словесами – завидую. Пышнее как-то.

– Я… вас не понимаю, – тихо, с усилием проговорил Вальцев. – Что я презрел? Я не лгу никогда. Вашу сестру жалею глубоко.

– Жалеете? Оно, конечно. Я не отрицаю. А только вот на балконе-то сейчас я видел… Это вы ее из жалости поцеловали? С самопожертвованием? И когда, даст Бог, повенчаетесь, и будет к вам эта итальяночка льнуть, да ластиться, а вы ее все из жалости целовать? А там и детки пойдут – это все из жалости? Так-с. Это натурка-с говорит, она вам ваш крест поможет нести-с. А вот еще что… Я бы, конечно, не осмелился, но вы мне сами однажды изливались, в прошлом году, что вы весьма к Елене Владимировне привержены…

– Молчите! – шепотом крикнул Вальцев и ударил кулаком по столу. Флаконы слабо и гармонично зазвенели.

Но Фомушка не испугался.

– Ну вот, молчать! Почему это? И сердиться не следует. Нам ведь столковаться нужно, вы все передо мной так, да эдак, со гнушением, я, мол, апостол и жертвы, а Фомушка, мол, смерд и в брюхо живет. А в сущности мы оба только умные люди. И даже вперед, вперед вам даю, потому я не могу с воспарением! Кабы я совсем-то глупости говорил, – ну стали бы вы меня, даже и сердясь, слушать? – прибавил он, как бы в скобках, и сощурил глаз. – Так вот-с, вы мне объясняли – и что за стих на вас тогда нашел, вы меня и не знали почти – что любите Елену Владимировну единожды и навсегда, и так это проникновенно объяснили, что, надо полагать, и теперь ее все еще в сердце лелеете. Но опять вы, как умный человек, рассудили, что чем же это вам помешать может, если между вами совершенный разрыв и даже не по вашей воле? Все на своих местах и без обмана, итальяночка должна знать, что поцелуи ей – потому что те, другие, не вышли, да и не стоящий предмет совсем; ей – жалость, широкую, как любовь, а той, во глубине души, быть может, любовь, широкую, как жалость. Так оно друг за друга и не цепляет. А между прочим – спасение от смертоубийства, сострадание, филантропия – новый род: благодетельные поцелуи… Эдакий бал благотворительный, приятное с полезным…

В комнате совсем стемнело. Сигара Фомушки светилась красной точкой. Вальцев сидел теперь у окна, облокотившись на подоконник и положив голову на руки. Фомушка замолчал, ожидая возражений, – и удивился тишине.

– Что же-с, Степан Маркович? – начал он опять. – Такое презрение чувствуете, что даже и ни словечка мне не скажете? Ну, что ж, ну крикните мне подлеца, коли очень хочется. Я стерплю, Степан Маркович, я все стерплю от умного человека.