Нет, мы никому не позволим бросать тень на нашу дружбу! Мы все знаем Йонаса Неруту как хорошего бригадира в колхозе и доброго работника на строительстве. Комсомольцы гордились им, а теперь похоже, что зря...

— Потому что дурень, — послышался голос Восилене.

— Нет, ты его не выгораживай, — подал голос Мешкялис, тоже присутствующий на собрании. — Натворил — пусть отвечает... Голову на плечах носят не для того, чтобы на нее шапку надевать!

— Голова не живот, кашей не набьешь, — поддержала Мешкялиса Марта.

— Ну, вы уж чересчур! Ближе к делу! — попросил Петер.

— Можно и к делу, — не растерялась девушка. — Почему так случилось? Потому, что Йонас думал о себе, но позабыл о коллективе. Напился, втянул в пьянку товарища, затеял игру в карты. Все ясно!

— Про Кузьму Шавойку, как про комсомольца, мне хочется говорить в последний раз, — снова взял слово Микола Хатенчик. — Мы слишком долго цацкались с ним. И сами виноваты: сколько раз упрекали и ни разу не наказали за пьянку. Больше того, находились и такие, которым все это, видимо, нравилось; они только хохотали над его хмельными художествами. Доброе слово до Кузьмы не доходит, как пшеница на камне — не всходит...

В зале шептались. Антон Самусевич, сидевший в задних рядах, где поменьше света, ерзал на кресле — чего доброго дойдет очередь и до него, если так берутся за выпивку. «Самодеятельность» Шаплыки была ему хорошо знакома! Радовалась Аделя Гумовская, которую отец специально послал на это молодежное собрание. «Вот и сбывается то, о чем говорил Казюк Клышевский, — непрочна их дружба».

Никифорович смотрел на Кузьму и видел, что тот меняется в лице, то белеет, то краснеет. Старик был целиком согласен с тем, что говорит докладчик, но не мог окончательно примириться с мыслью, что Кузьму уже ничто не исправит. Немало он видел на своем веку людей похуже Кузьмы Шавойки, которые после доброй встряски становились на ноги.

Кончая доклад, Микола Хатенчик внес предложение:

— Поднять нож на товарища — значит стать на путь бандитизма. Я думаю, что для Кузьмы Шавойки есть одна кара — исключить из комсомола...

Микола сел. По залу пробежал легкий говорок, как пробегает от первого ветра рябь по недвижному до того озеру. Петер предложил выступать в прениях.

Первой взяла слово Вера Сорокина:

— Я согласна с предложением Миколы, но я не давала бы такой оценки. Зачем же так? Конечно, все это плохо, но никакого бандитизма здесь и в помине нету, просто поссорились хлопцы. Почему? Да лишнее выпили...

— А по-твоему, это хорошо? — крикнул Павлюк Ярошка.

— Я не говорю, что хорошо... Прошу не перебивать! — разволновалась она. — Только какой же тут бандитизм?

Анежка впервые была на комсомольском собрании, и хотя вопрос, который разбирался сегодня, казался весьма непонятным и некрасивым, она чувствовала, что попала в семью молодежи, которая не потерпит ничего дурного. «А что сказал бы об этом пан клебонас? — подумала она. — Наверное, натравил бы литовцев на белорусов». Анежка внимательно слушала Веру Сорокину и завидовала ей. «Ишь как умеет говорить! Вышла на трибуну и рассуждает уверенно, словно дома. Вот бы мне научиться так себя держать... Нет, нет, я этого, наверное, никогда не сумею!» Только когда Вера стала доказывать, что поступок Шавойки не такой уж плохой, она не могла с ней согласиться. И совсем замерла Анежка, когда слово взял Алесь. Ей казалось, что здесь вряд ли кто сможет говорить так, как он, хотя речь его была самой обыкновенной.

— Все вы знаете, что Йонас мой старый товарищ, — с горечью сказал Алесь. — Я не хочу и сегодня отказываться от этого. Но то, что сделал Йонас Нерута, заслуживает сурового наказания. Пусть даже он и пострадавший, пусть даже у него и ноет рана. Необходимо, чтобы он поболел еще и душой. Мне кажется, что товарища Неруту следует исключить...

Ионас и Зосите переглянулись между собой и с удивлением поглядели на Алеся. В груди Анежки захолонуло...

— Но исключить условно, на три или шесть месяцев, — продолжал Алесь. — А что до Кузьмы Шавойки, так тут и говорить нечего, я согласен с Хатенчиком. Мы будем даже сильнее, если таких не будет с нами!

Во всех углах началось перешептывание, видимо, люди по-разному думали, как отнестись к виновным. И вдруг этот шепот стих — слово взял Якуб Гаманек. Все знали, что он самый старый коммунист в округе и что мысли у него всегда интересные. А Якуб Панасович, проведя рукой по своим густым седым волосам, сказал:

— Обидно мне, старому, что вы, молодые люди, поступаете так... Мне казалось, когда смотрел я на вас во время работы, что все вы такие честные и хорошие... А выходит, не совсем хорошо видели глаза мои. Завелся поганый червяк, понимаете, кое в ком из вас, Решайте сами, — добродушно кивнул он головой, — что делать с этими хлопцами, а только помните при этом, что вам еще долго вместе жить и работать... Вот и подумайте — как по правде поступить и дружбу сохранить?

Якуб Панасович сел. Сразу же встал Лайзан и продолжил его мысль:

— Слыхал я, корни такие есть, что камень буравят и плиты крошат... Сверху ничего не видно, стоит здание, а он там внутри пробивается, сверлит! Так вот, как бы в этом деле про главный корень мы не забыли — про Езупа Юрканса. «Умные бьются — дураки смеются!» — говорят в народе. Наверное, Езуп себе похихикивает. Он не дурак... Для чего он спаивает молодежь? Зачем он явился на строительство — работать или на картах да самогоне денежки загребать? Как мне кажется, вернее — последнее. Видите, не пришел он сюда, чувствовал, что и за него могут взяться... Вина тут моя и Каспара Круминя, что допустили мы его на строительство. Можете не сомневаться, мы сами разберемся с ним! А мой вам совет — с этой бедой решайте так, чтобы новой не наделать...

— Можно мне? — глухо прогудел из угла Кузьма Шавойка и, получив разрешение, вышел к столу.

В зале начался гул и выкрики, видимо, крепко и не раз насолил Кузьма людям. И когда он начал говорить, голос его задрожал:

— Я поступил плохо, и, как бы вы меня ни покарали, ладно... Но только Йонас тут ни при чем!

Этого от Кузьмы никто не ожидал. Йонас задвигался на лавке, хотел встать, но только махнул рукой.

— Я просил бы еще всех вас не отдавать меня под суд, — продолжал он. — Дядька Никифорович, вы правильно сказали обо мне... Я исправлюсь...

За Кузьмой Шавойкой поднялся Йонас.

— Мне стыдно смотреть вам в глаза, — сказал он, хотел продолжить, но ничего больше не прибавил и опустился на свое место.

— Товарищи! — не удержался Юозас Мешкялис. — Вы же видите, Нерута такой человек, что о себе и слова сказать не может. Я тут было прикрикнул на него, да вижу, что зря... К нему надо с душой отнестись...

— А с Кузьмой кончать надо! Этот не исправится! — крикнули из зала.

Этого уже не мог вытерпеть Никифорович:

— А я говорю, что в работе исправится!

— Да уж не вы ли это сделаете? — крикнул тот же голос.

— Что ж, и я могу, — решительно заявил Никифорович. — Оно и так бывает: один дерево гнет, другой выпрямляет...

В конце концов комсомольское собрание вынесло постановление: Кузьму Шавойку за хулиганский поступок исключить из комсомола, а Йонасу Неруте объявить строгий выговор с предупреждением.

Было уже за полночь, когда стали расходиться. Понурый Йонас с Зосите шли в бараки, следом за ними — Восилене и Анежка. Впечатления от того, что произошло на собрании, были так живы, что никому не хотелось начинать разговора. На половине дороги компанию нагнал Алесь. Стежка у озера отсырела, мокрая трава цеплялась за полы. Все чаще пели петухи — приближался рассвет.

— Ну что, жарко, как после бани? — первой не выдержала Восилене и подтолкнула в бок Йонаса.

— Выходит, пожарче, — виновато усмехнулся Йонас.

А Зосите вступилась:

— Подожди, найдется и для тебя припарка, тетка Восилене!

— А она у меня около плиты каждый день! — вывернулась женщина. — Я привычная...

Около барака Алесь попрощался со всеми и попросил Йонаса немного задержаться. Когда остались одни, сказал: